Название: Крестьянские речи
Дата: 1924
Источник: Малатеста Э. Избранные сочинения: Краткая система анархизма. Пер. с итал. Изд.2, доп. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2011.

Предисловие

Среди множества героических натур, отдавших свои силы и жизнь на служение анархизму, одной из самых благородных, чистых и самоотверженных представляется нам фигура итальянского анархиста Малатесты.

Даже в той среде, где слово обыкновенно никогда не расходится с делом, Малатеста пользуется совершенно исключительной любовью и уважением. Эти чувства являются достойным венцом его апостольской проповеди и самоотверженной жизни.

Никакие преследования, никакие гонения не могли остановить Малатесты, когда он выступал на служение своей любимой идее. Всевозможные кары со стороны разных правительств градом сыпались на голову Малатесты, а он неуклонно шел вперед, веря в лучшие времена, в торжество конечной эмансипации человеческой личности.

Малатеста — героическая натура, не выносящая никаких компромиссов, равно вступающая в борьбу с либеральными парламентами, судом и печатью, как и с умеренными социалистами, предпочитающими сомнительные союзы неудержному и непримиримому движению вперед.

В этом отношении особенно замечателен ожесточенный поход, открытый им против социалистов совместно с сотоварищем и другом Кофиеро после позорного Лондонского конгресса 1887 г., закончившегося изгнанием анархистов.

Малатеета оставляет после себя и богатое литературное наследие.

Он — один из самых популярных писателей анархистов. Его брошюры, листки пользуются таким-же шумным успехом и также быстро переводятся на все европейские языки, как произведения Бакунина, Кропоткина, Реклю.

На русском языке уже имеется его «Краткая система анархизма в X беседах». Трудно указать лучшее элементарное руководство для начинающих знакомиться и интересоваться вопросами анархизма. В целом ряде диалогов, в вымышленных беседах фабриканта, судьи и анархиста с необычайной выпуклостью и яркостью выяснены все основное моменты анархического миросозерцания. Всякий непредубежденный читатель должен согласиться с неотразимой логикой анархиста Георга, беспощадно вскрывающей фальшь буржуазных софизмов и рисующей широкие безграничные идеалы истинной анархии.

Но, несомненно, наиболее замечательным произведением Малатесты остаются его «Крестьянские речи», ныне предлагаемые русской читающей публике, произведение, которое уже давно справедливо почитается классическим. Оно переводилось бесчисленное количество раз на французский, испанский, немецкий, английский, голландский, норвежский, чешский, румынский, болгарский, армянский, еврейский и другие языки.

Это истинный chef d’oeuvre силы и выразительности.

Мы не будем перечислять других произведений Малатесты; они — очень многочисленны и значительны, несмотря на свою лаконичность. Среди своих бесконечных скитаний Малатеста издавал и один из значительнейших анархических журналов «La Question Sociale» в Буэнос-Айресе в Аргентинской республике в 1885 г.

Малатеста — анархист-коммунист. Идеи анархистического коммунизма он проводит и в своих сочинениях. «Истинная анархия - писал он, например, в своей «Anarhia» — покоится на солидарности, социализме... Анархия есть синоним социализма, и мы боремся равно за анархию и социализм». Разумеется, Малатеста имеет в виду так называемый «либертарный» социализм, противополагаемый им социализму авторитарному. «Социалисты — пишет он в другой брошюре «La politica parlamentare nel movimento socialista» — раскалываются на 2 фракции: авторитарных социалистов и социалистов анархистов». Та же идея постоянно всплывает и в его «Fra Contabini» — «Крестьянских речах», предлагаемых читателю. Малатеста — идеальный проводник одушевляющей его идеи. Он — одновременно и отважный борец, и писатель проповедник.

«Малатесту — пишет Кропоткин — всегда можно найти там, где борьба кипит особенно жарко — все равно на родине или вне ее. И такую жизнь он ведет вот уже тридцать лет... Вечно он готов начать сызнова борьбу; постоянно он поражает той же любовью к человечеству и тем же отсутствием ненависти к своим противникам и тюремщикам; всегда у него готова сердечная улыбка для друзей и ласка для ребенка».

Что можно прибавить к этим словам?

Алексей Боровой

Крестьянские речи

Яков. — Вот кстати пришлось встретиться, Петр.

Я давно уже хотел поговорить с тобою и рад нашей встрече... Ах, Петр, Петр! что про тебя говорят? Когда ты жил в деревне, ты был честный малый; с тебя пример брали...

Если бы твой отец был жив...

Петр. —Зачем Вы мне так говорите, дядя Яков? Чем я мог заслужить Ваши упреки? И почему отец был бы мною недоволен?

Яков. — Не обижайся на мои речи, Петр. Я уж старик и говорю тебе для твоего же добра. К тому ж мы со стариком, с Андреем, отцом твоим, друзья были; так мне и тяжко, когда вижу, что ты на плохой дороге; так тяжело, будто ты мой собственный сын. Особенно, когда вспомню, как отец на тебя надеялся, и сколько сделал, чтобы оставить тебе незапятнанное имя.

Петр. — Что же это такое? Разве я, скажем, нечестный работник? Я никогда никому не сделал зла и даже, простите, что говорю это, я делал добро всегда, сколько мог; почему же мой отец стал бы краснеть за меня?

Я всячески ищу просвещения, я хочу стать лучше; вместе с товарищами я стремлюсь найти средство против тех бедствий, которые всех нас изнуряют; так за что же, Яков, вы меня так упрекаете?

Яков. — Ага! Ага! В том все и дело. Эх, чёрт возьми! Я хорошо знаю, что ты не лентяй, ты помогаешь своим; ты славный малый, это все в округе скажут. Но ведь ты несколько раз сидел в тюрьме; это ведь тоже правда.

Говорят, за тобой следят жандармы и, будто бы, достаточно показаться с тобой на площади, чтобы подвергнуть себя всяким неприятностям. Кто знает, может быть и я, сию минуту, навлекаю на себя, подозрение, но я все-таки говорю с тобою, потому что хочу тебе добра. Петр, послушай старика, поверь мне, оставь этих бездельников, которые рассуждают о политике; работай, веди себя хорошенько. Так ты проживешь спокойно и счастливо, а не то погубишь и душу, и тело. Послушай меня, брось дурную компанию. Товарищи то и портят парня - уж это известно.


Петр. — Поверьте мне, Яков, мои товарищи — все честный народ; хлеб, который они едят, стоит им слез и полит их собственным потом. Оставьте-ка эти обвинения нашим господам, которые желали бы высосать нашу кровь до последней капли, которые обращаются с нами, как с каторжниками, как только мы начинаем искать лучшей доли или хотим избавиться от их гнета.

Мы с товарищами сидели в тюрьме, это правда; но мы сидели за правое дело; мы попадем еще туда, и может быть, с нами случится нечто худшее, но это будет для общего блага и потому, что мы хотим уничтожить несправедливость и нищету. А вы? Вы работали всю свою жизнь, и так же, как мы, страдали от голода, вам, может быть, придется умирать в больнице, когда вы потеряете возможность работать. И потому не следовало бы вам вместе с правительством и барством нападать на тех, кто добивается лучшей участи для бедного люда.

Яков. — Милый ты мой, сам я знаю, что на свете все плохо; но переделать его не думай: это так же трудно, как выпрямить ноги кривоногой собаке. Оставим все, как есть, и будем просить Господа, чтобы у нас всегда был хоть кусок хлеба. Всегда были богатые и бедные; мы рождены для работы и должны работать и довольствоваться тем, что нам Господь посылает, лишь бы не нарушали мир и не затрагивали нашу честь.

Петр. — Ах, что вы твердите о чести! Господа отняли у нас все, господа принудили нас работать; мы работаем, как лошади из-за куска хлеба, в то время, как они сами живут нашим трудом в праздности, богатстве и разврате. И они же хотят доказать, что если мы честные люди, мы должны добровольно сносить нашу судьбу и любоваться, как они нагуливают себе жир на наш счет. Если же вместо этого мы вспомним, что и сами мы тоже люди и что тот, кто работает, имеет право на кусок хлеба, тогда мы - разбойники; жандармы тащат нас в тюрьму, а попы, к вящему назиданию, посылают нас в ад.

Яков! Вы никогда не пили чужой крови... Я вам вот что скажу: истинные разбойники, настоящие люди без чести - те, кто захватил все, что есть на земле, и кто своими преследованиями сделал из народа стадо баранов, которые спокойно позволяют стричь и душить их, как угодно. И неужели вы соединились бы с этими людьми, чтобы задавить нас! Им, значит, мало государственной власти, которая может поддерживать только богачей; им надо еще, чтобы наши собственные братья - рабочие, бедняки набросились на нас за то, что мы желаем им хлеба и свободы?

Ах! если бы нищета, чрезвычайное невежество, потребности, совершенно исчезнувшие у людей под давлением векового рабства, если бы все это не служило вам оправданием, я сказал бы: они эти бедняки, делающие себя сообщниками гонителей человечества, - они лишены чувства чести и достоинства, они, а отнюдь не мы, не те, кто проклинает этот несчастный кусок хлеба и этот обрывок свободы, не те, кто пытается создать новую жизнь добыть для всех истинное счастье.

Яков. — Да, конечно, ты говоришь прекрасные вещи. Но без страха Божия ничего не бывает доброго. И ты не заставишь меня верить по-твоему. Я слышал, как говорил наш священник, святой человек; он толковал, что вы отщепенцы. От одного ученого господина, который постоянно читает газеты, я тоже слышал, что вы или безумцы, или негодяи, которые хотят есть и пить, ничего не делая. Он говорит, что вместо того, чтобы принести настоящую пользу рабочим, вы только мешаете господам устроить лучший порядок вещей!

Петр. — Если мы хотим рассуждать, Яков, — нужно Бога и святых оставить в покое, потому что, видите ли, имя Божие служит предлогом и оправданием для тех, кто стремится обманывать и притеснять своих ближних. Цари утверждают, что Бог дал им право царствовать, и когда два царя оспаривают друг у друга страну, они оба объявляют себя посланниками Бога. А, между тем, Бог дает победу тому, у кого больше солдат и лучше оружие. Собственник-эксплуататор, кулак, ростовщик, все говорят о Боге. Попы католические, протестантские, еврейские, мусульманские и все другие, — также называют себя представителями Бога на земле. Во имя Бога ведутся войны; прикрываясь именем Божиим, каждый старается побольше загрести в свои лапы. О бедном же никто никогда из них не беспокоится. Послушать их, так Бог все им отдал, а нас обрек на нищету и работу. Им — рай на этом и том свете, а нам на этом свете—ад, а рай в загробном мире, если мы только всегда были послушными рабами.

Послушайте, Яков, я не могу вмешиваться в чужую совесть; каждый может веровать по-своему. Что же касается меня, то я не верю ни в Бога, ни во все эти поповские россказни, потому что те же попы, которые говорят, что они знают истину, не могут ее доказать. Если бы я захотел, я сам тоже мог бы выдумать целую кучу небылиц, и объявить, что тот, кто мне не поверит и не будет повиноваться, будет осужден на вечные муки. Вы меня сочтете за обманщика. Но если я возьму ребенка и постоянно буду твердить ему одно и тоже, не встречая ни в ком противодействия, он, конечно, мне поверит так же как вы верите своему священнику. А впрочем, верьте, как хотите, если вам нравится. Только уж мне-то вы не рассказывайте, что Бог хочет, чтобы ваши сыновья худели и болели от недостатка пищи и ухода, чтобы ваши дочери становились любовницами вашего хозяина, а то я скажу тогда, что вам Бог хочет зла.

Если Бог и есть, Он никому не говорил, чего Он хочет. Поэтому, подумаем лучше о том, как здесь на земле, хорошенько устроиться и нам, и нашим ближним. Если есть Бог, и если Он справедлив, то он позволит нам бороться из-за добра, а не заставит нас страдать и не допустит причинять страдания людям, которые, по словам вашего же священника, суть создании Божии и, следовательно, наши братья. И потом, поверьте мне, сегодня, когда вы бедны, Бог обрекает вас на самый утомительный труд; если завтра вы разбогатеете, добывши много денег каким-нибудь способом, даже самой подлой сделкой, вы вдруг приобретаете право ничего не делать; разъезжать в карете, презрительно обращаться с крестьянами, соблазнять дочерей бедняка... и Бог во всем этом не воспрепятствует вам, как он не препятствует вашему хозяину.

Яков. — Вот тебе крест! с тех пор, как ты выучился читать и писать и стал ходить в город, ты сделался таким речистым, что можешь поспорить и с адвокатом. И, сказать тебе по чистой совести, твои слова запали мне в сердце. Ты знаешь мою дочь, Розину? Она уже взрослая. Она нашла свою судьбу и выходит замуж за честного молодого человека, которого любит. Но, ты понимаешь, мы бедны! А нужно дать постель, кое-какое приданое, нужно дать деньжонок, чтобы ему открыть мастерскую. Малый-то слесарь, и если он уйдет от хозяина, который заставляет его работать почти из ничего и содержаться на свой счет, он сам сможет прокормить семью. Но у меня ничего нет и у него тоже. Хозяин мог бы дать мне вперед немного денег, которые я, мало-по-малу, вернул бы. Ну! Верить-ли? Когда я заговорил с ним об этом, он стал издеваться и сказал, что милостыня дело хорошее и что все это касается его сына. Молодой хозяин на самом деле пришел к лам. Увидев дочь, он тронул ее за подбородок и сказал нам, что, точно, у него есть приданое, которое было приготовлено для другой; Розине нужно было только самой прийти за ним. И когда он говорил это, он так посмотрел на Розину, что я чуть было не наделал беды... О, если моя дочь... Ну, бросим это... Я уже старик и знаю, что честных людей мало, но это не причина, чтобы и нам также делаться плутами... Послушай, правда это или нет, будто вы хотите отнять у владельцев их имущество?

Петр. — В добрый час! Вот, и прекрасно! Когда вы хотите узнать что-нибудь интересное для бедняков, не спрашивайте об этом у господ: они никогда не скажут вам правды, потому что никто не любит говорить против себя. И если вы желаете знать, чего добиваются социалисты, спрашивайте об этом у меня или у моих товарищей, а не у вашего священника и ему подобных. Однако, когда священник начнет говорить об этих вещах, попытайте-ка его еще немного, почему вы, работая, едите только похлебку, тогда как он со своими домочадцами, сидя целый день без дела, ест вкусных жареных цыплят. Спросите у него еще, почему он всегда водится с богатыми, а к вам приходит только затем, чтобы что-нибудь взять; почему подобострастно относится к господам и начальству и почему вместо того, чтобы выхватывать кусок изо рта бедных людей, как будто бы в уплату за помин душ усопших, он не возьмётся за работу, чтобы помочь живым и не быть другим в тягость. Что же касается до разных молодых господ, молодых, здоровых, образованных, которые проводят свое время — за игрою, в ресторанах, или болтают о политике, скажите им, что прежде, чем говорить с нами, пусть они перестанут вести жизнь праздных зевак и узнают, что такое труд и нищета.

Яков. — В этом ты вполне нрав. Но возвратимся к нашему вопросу. Правда или нет, что вы хотите украсть имущество у богатых?

Петр. — Это неправда: мы не хотим ничего красть, но мы желаем, чтобы народ взял собственность богачей и сделал ее общей, чтобы все могли пользоваться ею. Сделав это, народ не украдет ничего чужого, но только возвратит свое себе.

Яков. — Как так? разве господское имущество принадлежит нам?

Петр. — Конечно, это наша собственность, это — собственность всех. Кто дал ее господам? Как они ее приобрели? Какое они имели право захватить ее? И по какому праву они ее сохраняют?

Яков. — Но ведь она им досталась от предков.

Петр. — А откуда ее получили их предки? Каково! более сильные и удачливые овладели всем, что есть на земле, принудили на себя работать! Не довольствуясь своею праздною жизнью, они прижимали и морили голодом большую часть своих сограждан и оставляли детям и внукам награбленное имущество. Таким образом, они обрекли все будущее человечество на рабскую подчиненность своим потомкам. Последние, впрочем, расслабленные от праздности и долгой привычки к власти, сделались уже неспособными к тому, что делали их отцы... И это вам кажется справедливым?

Яков. — Если они завладели имуществом путем насилия, тогда нет. Но господа говорят, что их богатство является плодом труда, и, мне кажется несправедливо отнимать у них то, что они приобрели своими трудами.

Петр. — Всегда одно и то же! Кто не трудится и никогда не трудился, тот всегда говорит о труде. Но объясните мне, каким образом и кто произвел землю, металлы, уголь, камни и прочее? Несомненно, что все эти предметы, являются ли они созданием рук Божиих или, скорее, продуктом самопроизвольного творчества природы, мы находим уже существующими в мире, и потому они должны служить всем.

Что бы вы сказали, если бы господа пожелали овладеть даже воздухом, так чтобы он принадлежал им одним, а нам стали бы давать попорченный, принуждая нас платить за него нашим собственным трудом. А, ведь, между землёю и воздухом только та и разница, что землёю господа сумели завладеть. А что касается воздуха, то они никак не ухитрятся и с ним поступить так же. Но, поверьте, если бы это было возможно, с воздухом было бы то же, что с землёю.

Яков. — Правда! Это, по-моему, справедливо; земля и всё, над чем никто не трудился, должны принадлежать всем… но есть вещи, которые создались не сами по себе, а трудами рук человеческих.

Петр. — Конечно, и самая земля мало имеет цены, если она не возделана рукою человека. Но, по справедливости, всякая вещь должна принадлежать тому, кто её сделал. Каким же чудом всё очутилось в руках именно тех, кто ничего не делает и никогда ничего не делал?

Яков. — Но господа утверждают, что их предки работали и делали сбережения.

Петр. — И, наоборот, они должны были бы говорить, что их предки заставляли работать других, так точно, как они делают это теперь. История нас учит, что участь рабочего всегда была жалкой и что тот, кто работал без обмана, не только не мог делать сбережений, но ему иногда нечем было даже утолить свой голод. Посмотрите кругом, вглядитесь хорошенько… разве то, что делает работник, не попадает в руки хозяев, которые всем завладеют? Купит человек, например, за небольшую сумму кусок болотистой и необработанной земли; поставит туда людей, которым платит только-только, чтобы они не умерли с голода. И вот, пока эти люди работают, он сам преспокойно живёт в городе и ничего не делает. Смотришь, через несколько лет эта бесплодная земля стала цветущею и стоит в сто раз больше того, что за неё заплатили. Наследники, - дети владельца так же будут говорить, что они пользуются плодами трудов своего отца; но дети тех, кто действительно работал и страдал, будут, как и их отцы, по-прежнему работать и страдать. Как вам это покажется?

Яков. — Но... если правда, как ты говоришь, что на свете всегда так было, то с этим уж ничего не поделаешь, и господа тут не причём…

Петр. — Хорошо! Допустим самое благоприятное стечение обстоятельств для господ. Допустим, что собственники — это все дети настоящих тружеников и бережливых людей, а что их рабочие происходят от людей праздных и расточительных. Это, очевидно, нелепость, вы понимаете? Но если бы даже действительно было так, есть ли хоть малейшая справедливость в нынешнем общественном строе? Если вы работаете, а я лентяй, справедливо, конечно, чтобы я был наказан за свою лень, но это совсем не основание, чтобы мои дети, которые, может быть, будут честными работниками, должны были падать от утомления и умирать с голода, чтобы давать вашим детям возможность жить в праздности и излишестве.

Яков. — Все это прекрасно, я не спорю, но господа все-таки богаты, и мы, в конце концов, должны быть благодарны им, так как ими живем.

Петр. — Если они богаты, то добыли они свое богатство насилием и увеличили его, захватив в свои руки плоды чужого труда. Но господа могут потерять состояние таким же путем, каким приобрели. До сих пор в этом мире люди вели войну друг с другом; выхватывали друг у друга изо-рта кусок хлеба и счастливцем считается тот, кому удалось поработить своего ближнего и пользоваться им, как какою-нибудь рабочею скотиною. Но пора положить конец такому порядку. Сколько ни воюй, ничего не достигнешь: от войны человеку остается только нищета, рабство, преступления, проституция, и время от времени те взрывы, которые называются бунтами и революциями. Если бы, напротив, все захотели жить в согласии, любить и помогать друг другу, никогда бы никто не увидел подобных несчастий.

Не было бы больше такого порядка, при котором одни богаты и обладают всем, а другие нищие и ничего не имеют. Тогда человечество достигло бы возможного счастья! Я хорошо знаю, что богачи, привыкнув повелевать и жить в праздности, не хотят и слушать о перемене строя жизни. Но мы поведем дело последовательно. Если им будет угодно понять, наконец, что на земле не должно быть места ненависти и неравенству между людьми, и что все должны трудиться, — тем лучше; если же, наоборот, они будут по-прежнему пользоваться плодами своего насилия и грабежа, совершенного ими или их предками, тогда, — тем хуже для них: они добыли силою то, чем владеют, мы отберем также силою. Когда бедняки понимают друг друга, они сильны.

Яков. — Но как же мы проживем без господ? Кто будет делать работу?

Петр. — Что за вопрос? Да ведь вы каждый день видите, как это происходит. Не вы ли копаете, сеете и косите; не вы ли вымолачиваете зерно и носите его в амбары; не вы ли выделываете вино, масло и сыр и вы же меня спрашиваете, как будут обходиться без господ? Спросите лучше, что стали бы делать господа, если бы не мы? А мы, дураки, — городские и сельские рабочие — мы работаем на них, кормим и одеваем их, да еще позволяем им брать для забавы наших сестер и дочерей. Минуту назад вы хотели благодарить хозяев за то, что они дают вам жить. Вы не понимаете, следовательно, что именно они живут нашим трудом, и что каждый кусок хлеба, который они съедают, вырван у ваших детей? Что каждый подарок, который они делают своим женам для ваших жен, знаменует нищету, голод, холод, может быть, даже проституцию!

Но, каким же производством занимаются господа? Что они работают? Ничего. Значит все, что они потребляют, похищено у рабочих.

Положим, что завтра все сельские рабочие исчезнут; тогда некому будет обрабатывать землю и все помрут с голода. Пусть исчезнут сапожники, кто тогда будет делать башмаки? Если не будет каменщиков, не будет и домов, и так далее. Таким образом, с каждым классом рабочих будет исчезать какая-нибудь отрасль производства, и человек лишится предметов полезных и необходимых. А кому повредило бы исчезновение господ? Никому. Оно было бы подобно исчезновению саранчи.

Яков. — Да, это хорошо нам, крестьянам, мы производим все; но что я бы делал, если бы для производства хлеба у меня не было ни земли, ни семян, ни скота. Поверь мне, нет средства устроиться иначе; видно, неминуемо оставаться в зависимости у господ.

Петр. — Постойте, мы кажется, друг друга не понимаем? Я вам, кажется, уже доказал, что нужно отнять у господ все необходимое для работы и существования: землю, семена, орудия производства, все. Для меня это совершенно ясно: пока земля и орудия производства находится в руках господ, рабочий всегда будет существом подвластным, живущим в рабстве и нищете. Вот почему, хорошенько запомните это, надо прежде всего захватить собственность у господ. Без этого на свете никому не станет лучше.

Яков. — Твоя правда! ты уж говорил это. Но, как хочешь, все это для меня так ново, что я совершенно теряюсь. Ну, объясни мне, пожалуйста, как все это сделать? Куда девать собственность, отнятую у богачей? Ее поделят, не так-ли?

Петр. — Совсем нет. И если вы услышите от кого-нибудь, будто мы хотим дележа, или хотим занять место нынешних владельцев, знайте, что тот, кто это говорит или невежда, или злой человек.

Яков. — Но как же тогда! Я теперь ничего не понимаю.

Петр. — А ведь очень просто: мы хотим все обратить в общую собственность. Мы исходим из того правила, что всякий должен работать, и всякий должен иметь право на возможную сумму блага. В этом мире нельзя жить без труда; кто не трудится, тот живет трудом других, а это несправедливо и вредно. Но, разумеется, когда я говорю, что все должны трудиться, я хочу сказать - все те, кому это возможно. Увечные, бессильные, старики, - должны быть на содержании общества, ибо долг человеколюбия — никому не причиняет страдания; в конце концов все мы стареем, и в любое время, как мы, так и близкие наши, могут получить увечья, или потерять силы. Вы увидите теперь, если умеете рассуждать правильно, что все блага земные, все, что приносит пользу человеку, делится надвое. С одной стороны земля, машины и все орудия производства: железо, дерево, камни, средства передвижения и все прочее, необходимое для производства, должно поступить в общую собственность, чтобы все могли участвовать в работе. Что касается способа производства, это выясняется после. По моему мнению, наилучший способ — общинный, ибо таким образом, производится больше при меньшем труде. Мало того, несомненно даже, что общинный способ производства будет усвоен всюду, ибо иначе пришлось бы по необходимости отказаться от помощи машин, которые упрощают и сокращают труд человека. Наконец, когда не будет больше нужды отнимать друг у друга кусок хлеба, люди перестанут уподобляться кошкам и собакам; найдут удовольствие в совместной жизни и будут рады принимать участие в общей работе. Разумеется, найдутся охотники работать отдельно, но суть в том, что никому нельзя будет жить не работая и не обязывая тем самым работать для него других; это случиться не может. В самом деле, ведь если у человека будет право обладать всем, что он выработает — никто, конечно, не пожелает предложить себя в услуги другому.

Другая часть существующих благ заключается в непосредственных предметах потребления человека, как-то: пища, одежда, жилище. Все это также должно быть обращено в общую собственность и распределяемо таким образом, чтобы доставало до нового сбора урожая или новой партии продуктов промышленности. А все то, что сработано, будет находиться в распоряжении исключительно своих рабочих каждой страны, так как, после революции, не будет уже праздных хозяев, живущих трудами изнуренных бедняков. Если, положим, рабочие производят общинным способом, тем лучше: тогда постараются настолько улучшить производство, чтобы быть в состоянии удовлетворять нужды всех, и так устроить распределение, чтобы обеспечить всякому наибольшее благосостояние. И тогда все будет прекрасно. Если не сделать так, тогда придется высчитывать, сколько сработал каждый, чтобы определить, сколько он всего может получить соответственно своей работе. Но такой подсчет труден и я, с своей стороны, считаю его невозможным. Поэтому, когда обнаружится трудность распределения, тогда легче поймут, как владеть всем сообща. Но как бы там ни было, все вещи первой необходимости, каковы: хлеб, жилище, вода и остальное в этом роде, нужно утвердить за всеми, независимо от количества труда, которое каждый может вложить. Также какова бы ни была будущая общественная организация, право наследства должно быть отменено, так как несправедливо, что один, рождаясь, наследует богатство, а другой голод и работу. И если даже допустить, что каждый является господином своей работы и может делать личные сбережение, последние со смертью владельца должны возвращаться обществу. Необходимо, чтобы дети воспитывались и учились на общественный счет и, таким образом, им давалась возможность наибольшего развития и лучшего образования. Без этого не будет ни справедливости, ни равенства; будут нарушать права каждого на орудия производства, ибо недостаточно дать людям землю и машины, надо еще научить всех пользоваться ею. И, наконец, я вам ничего не говорю о женщине, потому что женщина для нас существо равное мужчине, и когда мы говорим о человеке, мы разумеем все человечество без различия пола.

Яков. — А тут, ведь, что-то не так: отнять богатство у господ, которые его украли и заставили голодать бедных людей, это хорошо. Но если человек ценою труда и бережливости отложил несколько грошей, чтобы купить землицы или открыть лавочку, по какому праву ты возьмешь у него то, что он действительно создал своими руками?

Петр. — Вы мне сейчас сказали невероятную вещь. Невозможно делать сбережения теперь, когда капиталисты и правительство откровеннейшим образом захватывают продукты. Вам это должно быть известно, так как после стольких лет усидчивого труда вы так же бедны, как и прежде. Наконец я вам сказал уже, что каждый будет иметь право на сырые продукты и орудия производства. Вот почему, если, например, человек владеет небольшим полем, это поле останется за ним, лишь бы только он сам обрабатывал его. И сверх того, ему будут даны усовершенствованные орудия, удобрение, и все, что окажется необходимым, чтобы сделать почву производительнее. Конечно было бы предпочтительнее все обратить в общую собственность, но принуждать к этому нет никакой нужды, так как выгода общего владения сама собою скажется и каждый примет такой порядок владения. Когда собственность и труд станут общими и дело завершится, тогда все пойдет куда лучше, чем при разъединенной работе, тем более, что с изобретением машин одиночный труд становится, сравнительно, все более бессильным.

Яков. — Ах! Машины! Вот что надо бы сжечь! Это они ломают руки и отнимают работу у бедных людей. Тут, в деревнях, почти всякий раз, как прибывает машина, наш заработок уменьшается, а кто и совсем остается без работы и вынужден идти в другие места, чтобы не умереть с голоду. В городах должно быть хуже. Все же, если бы не было машин, господа больше нуждались бы в нашей работе, и жилось бы немного лучше.


Петр. — Вы правы, Яков, думая, что машины одна из причин нищеты и безработицы, но это оттого, что они принадлежат господам. Если бы они принадлежали рабочим, — было бы совсем иначе: они были бы главным источником благосостояния человечества. В самом деле, машины, в сущности, не больше как наши заместители, и более производительные, чем мы. Благодаря им, человеку не нужно будет работать долгие часы для удовлетворения своих нужд, и он избавится от непосильных трудов, истощающих его физические силы. Вот почему, если бы машины были приложены ко всем отраслям производства и принадлежали всем, довольно бы было несколько часов легкой и приятной работы, чтобы удовлетворить всем потребностям человека; каждый рабочий нашел бы тогда время для дружеских сношений, для жизни, одним словом, для наслажденья жизнью, пользуясь при этом завоеваниями науки и цивилизации. Итак, запомните это: не нужно уничтожать машины, машинами нужно завладеть. И затем знайте, что господа стали бы одинаково защищать свои машины как от уничтожения их, так и от попытки завладеть ими, и, потому, было бы просто глупо делать одинаковые усилия и подвергаться тем же самым опасностям для того, чтобы разрушить машины, а не отобрать их. Уничтожили бы вы хлеб и дома, если бы была возможность разделить их между всеми? Конечно нет! Так же нужно поступить и с машинами, так как в руках господ они — орудия нашей нищеты и порабощения, а в наших руках они станут источниками богатства и свободы.

Яков. — Но чтобы все хорошо шло при таком строе жизни нужно, чтобы каждый работал по своей охоте. Так ведь?

Петр. — Несомненно.

Яков. — А если найдутся такие, что не захотят работать! Труд суров и неприятен даже животным.

Петр. — Вы смешиваете общество в его настоящем состоянии, с обществом, каким оно будет после революции. Труд, говорите вы, не нравится даже животным, но разве сами вы могли бы по целым дням сидеть без дела?

Яков. — Конечно, нет! Но ведь я привык к работе и, когда мне нечего делать, у меня зудят руки; но много и таких, что целый день просидят без дела.

Петр. — Теперь — да; после революции не будет этого - и я вам объясню почему. Нынче работа трудна и плохо оплачивается; ее не любят. Нынче тот, кто работает, истощается от переутомления, умирает с голоду, с ним обращаются, как с животным. Ему не на что надеяться; он знает, что кончит свою жизнь в больнице, если не попадет на каторгу; он не может отдаться семье, и в жизни ничем не пользуется, кроме всякого рода унижений. Наоборот, тот, кто не работает, наслаждается всеми благами, его везде принимают и уважают; ему почет и всевозможные удовольствия. Итак, что удивительного в том, что люди с отвращением работают, и каждый пользуется случаем ничего не делать?

Когда наоборот, условия труда сделаются сносными, когда время труда будет ограничено и работать придется в гигиенических условиях; когда у рабочего будет сознание, что он работает для благосостояния близких и всего человечества, когда трудолюбие будет в почете у общества, а леность предана общему презрению, как ныне ремесло шпиона и предателя — кто тогда променяет удовольствие сознавать себя полезным и любимым на праздную жизнь, равно гибельную для духа и тела? Даже в нынешнем обществе, за редкими исключениями, люди предпочитают труд и нищету таким бесчестным занятиям, как ремесло сыщика и предателя. А между тем оно дает мало работы, хорошо оплачивается и поощряется правительством, и на нем можно заработать гораздо больше, чем обрабатывая землю. Но так как ремесло позорно и указывает на глубокое нравственное падение того, кто им занимается, то люди с большей охотой терпят несчастия, чем занимают подобные должности. Правда, встречаются исключения, встречаются слабые и испорченные люди, которые предпочитают исполнять позорные обязанности, но это потому, что они вынуждены выбирать между позором и нищетой. И кто же выберет позорную и презренную жизнь, имея возможность честным трудом заработать себе благосостояние и добыть всеобщее уважение! Конечно, это противно природе человека, и будет служить признаком какого-то сумасшествия. Наоборот, нет сомнения, что в будущем строе, всегда будет проявляться общественное порицание лености, ибо тогда прежде всего будет необходима общая работа; лентяй, принося обществу вред, живя чужими трудами и не помогая обществу в его нуждах, нарушал бы гармонию нового строя и способствовал образованию партии недовольных, которые могли бы пожелать возврата к прошлому. Собрания людей подобны отдельным лицам: они любят и чтут то, что, по их мнению, вредно. Они могут обманываться и даже делают это очень часто; но в данном случае, ошибка не представляется возможной, ибо совсем очевидно, что неработающий ест и пьет на содержании других.

Для доказательства, положим, что вы соединились с другими людьми для совместного производства, продукты которого хотите делить поровну; конечно, вы будете снисходительны к вашим слабым и нерасторопным товарищам; но что касается лентяев, я думаю, что вы поставите их в такое тяжелое положение, что они или оставят вас, или скоро получат охоту к работе. Так и будет в громадном обществе, когда праздность отдельных лиц будет достаточно чувствительна. Наконец, общество всегда найдет средства избавиться от вредных членов: их выгонят из общин. Тогда, имея право только на сырые продукты и орудия производства, они будут вынуждены работать, если захотят жить.

Яков. — Я начинаю поддаваться твоим убеждениям... но скажи мне, всем ли нужно будет обрабатывать землю?

Петр. — Зачем-же? Человек нуждается не в одном хлебе, вине и мясе: ему нужны еще дома, одежда, книги, одним словом все то, что производят всякого рода ремесленники, и никто не может самолично своим трудом удовлетворить все эти потребности. Для того только, чтобы обрабатывать землю, уже нужны кузнец и столяр, которые делают орудия и, следовательно, рудокоп, добывающий железную руду, и каменщик, который строит дома и склады, и так далее. Значит вовсе не сказано, что все будут заниматься только земледелием, напротив, будут производиться все полезные работы.

К тому же разнообразие занятий позволит, каждому избрать самое подходящее и таким образом, весьма возможно, что труд сделается для человека не больше, как упражнением и даже приятным и любимым развлечением.

Яков. — И так каждый выберет ремесло по желанию?

Петр. — Разумеется, но надо будет позаботиться о том, чтобы не все были заняты исключительно каким-нибудь ремеслом, когда есть недостаток в других. Так как работать будут ради общей пользы, необходимо станет, насколько возможно, удовлетворять все личные потребности, наблюдая при этом, чтобы не нарушалась польза всего общества. Но, вы видите, что все устроится к лучшему, когда не будет хозяев, у которых мы работаем из куска хлеба, не зная даже, зачем и кому нужна наша работа.

Яков. — Ты говоришь, что все скоро уладится, а я, напротив, думаю, что никто не пожелает заниматься трудными ремеслами; все захотят быть адвокатами или докторами. Кто будет возделывать землю? Кто захочет подвергать опасности свою жизнь и здоровье в рудниках? Кто будет спускаться в шахты или копаться в навозе?

Петр. — Будем говорить о полезных занятиях, а не о тех, которые бременем ложатся на ближнего. Иначе придется признать за рабочего уличного убийцу, который должен часто переносить большие страдания.

Теперь предпочитают то или другое ремесло не потому, что оно больше всего соответствует способностям и склонностям, а потому, что ему легче выучиться, оно больше оплачивается, или потому, что с ним мы надеемся легче найти заработок, и уже на втором плане стоит вопрос, насколько ремесло тяжело и трудно. Вообще, выбор ремесла, почти всегда, зависит оттого, чем занимался отец, выбор, по большей части, случайный и делается под давлением общественных предрассудков. Например, земледелие не понравилось бы никому из городских жителей, даже самому несчастному. Между тем оно не имеет ничего отталкивающего, и сельская жизнь не лишена удовольствий. Поэты выражают свой восторг по поводу деревенской жизни. Загадка, впрочем, в том, что поэты пишут книги и никогда не пахали, а пахари надрываются над работой, умирают с голоду, живут хуже всякой скотины и терпят общее презрение, так что даже последний городской бродяга сочтет себя оскорбленным, если его назовут мужиком. Как же вы хотите, чтобы люди охотно занимались обработкой земли? Мы сами деревенские уроженцы, бросаем деревню при первой возможности: чем бы мы ни занялись другим, нам лучше живется, нас больше уважают. Но кто из нас ушел бы из деревни, если б можно было работать только для себя и в работе найти свое благополучие, свободу и уважение.

То же самое в других занятиях, ибо мир устроен так, что самые трудные и необходимые из них хуже оплачиваются и считаются презренными. Зайдите, например, в мастерскую ювелира; вы увидите, вместо грязных дыр, в которых живем мы сами, просторное, хорошо проветренное помещение, зимой теплое; вы увидите, что рабочий день не слишком велик, и сами рабочие, хотя мало получают (большую часть прибыли забирает хозяин) однако, сравнительно с другими, пользуются хорошим обращением.

Вечером они свободны; как только сброшено рабочее платье, они идут, куда хотят, не боясь, что на них будут глазеть и засмеют люди.

Наоборот, посмотрите на несчастных рудокопов; под землей, в удушливом, смертоносном воздухе, они сгорают в несколько лет за ничтожную плату; и если, ненароком, по окончании работы, они заглянут туда, где собираются господа, — хорошо, если их прогонят только насмешками. Как же, после этого, удивляться, что человек предпочитает быть ювелиром, а не рудокопом? Что же сказать о тех, кто не держал в руках никаких инструментов, кроме пера? Вообразите-ка себе человека, который не произвел ничего, кроме плохих журнальных статей: он получает в десять раз больше крестьянина и пользуется уважением больше, чем всякий честный рабочий. Журналисты, например, работают в прекрасных помещениях, сапожники — в жалких мастерских: инженеры, доктора, артисты, профессора, когда у них есть работа и они хорошо знают свое ремесло, они живут барами; наоборот, каменщики, типографы, рабочие всех родов, да еще народные учителя в придачу, умирают с голоду, сколько бы они не работали.

Впрочем, я не хочу сказать этим, что один лишь ручной труд полезен, напротив, только с помощью науки можно победить природу, получить образование и достигнуть наибольшей свободы и благосостояния. Поэтому, доктора, инженеры, химики, профессора, так же полезны, как крестьяне и другие рабочие. Я хочу сказать только, что все полезные производства должны быть равно ценимы и обставлены такими условиями, чтобы рабочий находил равное удовольствие в занятии ими; я хочу сказать также, что духовный труд, как доставляющий громадное наслаждение, сам по себе, и дающий человеку превосходство над невеждами, должен стать доступен всем, не оставаться достоянием немногих.


Яков.—Но, если, по твоим же словам, духовный труд есть высокое наслаждение и дает преимущество над невеждами,—ясно, что все захотят учиться, и я—первый, кто же тогда будет заниматься физическим трудом?

Петр.—Все, так как всеобщее начальное и высшее обучение не будет избавлять от физического труда: все будут работать головой и руками. Эти два рода труда, далекие от того, чтобы вредить друг другу, будут оказывать друг другу помощь, ибо для хорошего самочувствия человеку необходимо упражнение всех его способностей, как мозга, так и мускулов. Человек, развитой умственно, лучше успевает в ручном труде, и тот кто пользуется хорошим здоровьем, имеет также живой и проницательный ум. Наконец так как оба необходимы и умственный труд выгодней и приятнее ручного, то несправедливо, чтобы одна часть человечества одурманивалась исключительно мускульной работой, доставляя немногим людям—знания и, следовательно, власть. Итак, повторяю это, все должны трудиться как руками, так и головой.

Яков.—Это так, я понимаю; но между разными работами всегда одна труднее, другая легче; одна приятнее другой. Кто, например, пойдет в рудокопы? Кто будет чистить отхожие места?

Петр.—Если бы вы знали, дядюшка Яков, какие изобретения и исследования производились и производятся каждый день, вы поняли бы, что даже сейчас возможно так устроить ручной труд, что в нем не будет ничего отвратительного, ничего нездорового, ничего черезчур тяжелого и, конечно, тогда многие добровольно пожелают быть рабочими. Но все это возможно в том случае, если организация труда зависит от самих рабочих, а не от хозяев, незаинтересованных в том, чтобы создать удобную обстановку труда. Если это возможно теперь, то представьте себе, что же будет тогда, в дни всеобщей дружной работы, когда усилия и знания каждого будут направлены на то, чтобы облегчить труд и сделать его более приятным. А если и тогда останутся некоторые ремесла труднее других, всегда найдется средство вознаградить за это неравенство другими выгодами; но нужно брать в рассчет и то, что общинная работа, производимая для равной пользы всех, будет развивать тот дух братства и взаимного угождения, который наблюдается в нынешней семье; нужно полагать, что и в будущем строе каждый будет брать на себя трудные обязанности и будет далек от того, чтобы избегать утомления.

Яков.—Ты прав; ну, а если этого не случится?

Петр.—Хорошо!—Если бы осталось, вопреки всему, несколько необходимых работ, которые никто не захочет свободно выбрать, мы будем производить их все, каждый понемногу, например, работая один день в месяц, неделю в году, или как-нибудь еще.

Но, не беспокойтесь, всегда найдется удобный способ, если это дело необходимо для всех.

Разве мы сейчас не отбываем воинской повинности, для удовольствия других, разве не идем увивать тех, кто нам не сделал никакого зла, и даже наших друзей и братьев. Я думаю, трудиться для собственного удовольствия и общего блага будет гораздо приятнее.

Яков.—Знаешь, ты начинаешь меня убеждать. Однако, кое-что я еще никак не возьму в толк, Это богатая вещь—отобрать собственность у господ, я знаю; но разве нет иного способа?

Петр.—Как же иначе? Пока собственность останется в руках богачей, они будут господствовать и извлекать свои выгоды, пренебрегая нашими; так идет с тех пор, как мир существует. Но почему вы не хотите отнять собственность у господ? Вы считаете это, положим, несправедливостью, нехорошим делом?

Яков.—Совсем нет; после твоих объяснений, мне это кажется святым делом. Отбирая у них собственность, мы вырвем из их рук возможность пить нашу кровь. И потом, хотя мы и возьмем их достояние, ведь мы возьмем его не для себя только; оно поступит в общую собственность, и это будет для всех, не правда ли?

Петр.—Разумеется, и если вы хорошенько рассмотрите, вы увидите даже, что сами господа от этого только выиграют. Конечно, им придется лишиться власти, придется перестать кичиться и бездельничать; они должны будут работать; но так как работа будет производиться при помощи машин и в хороших условиях, она станет скорее приятным и полезным упражнением. Разве теперь господа не ездят на охоту, разве, не занимаются верховой ездой, гимнастикой и другими упражнениями, которые доказывают только, что мускульный труд необходим для всех здоровых и хорошо упитанных людей. Дело, следовательно, в том, чтобы эту потребность в работе обратить на более производительные и полезные занятия. Зато, сколько выгод они извлекут из общего благосостояния! Посмотрите-ка на нашу местность: несколько человек, правда, богаты, и живут князьками, и в то же время улицы отвратительны и грязны; для них также, как и для нас, зловонный воздух, несущийся из наших лачуг и соседних болот, вреден, но они не могут одни, с своим частным богатством, улучшить страну, —дело, легкое при содействии всех. Итак, наша нищета, косвенно, касается и их. Теперь прибавьте ко всему этому тот вечный страх, в котором они живут, страх быть убитыми или пережить страшную революцию.

Теперь вам очевидно, что мы сделаем только добро господам, отнимая у них собственность. Правда, что господа не понимают этого и не поймут никогда, так как для них главное — власть, и они воображают, что бедняки сделаны из другого теста. Но нам-то какое дело до этого? Если они не захотят уладить все по доброй воле, тем хуже для них; мы знаем хорошо, как их к тому принудить.

Яков. — Это правильно. Но нельзя ли все устроить постепенно; по согласию? Оставить собственность тем кто ею владеет, и условиться, что они увеличат нам плату и будет обращаться с нами, как с людьми. Мало-помалу, мы будем откладывать сбережения, сами также купим кусок земли и уж тогда, когда все мы будем собственниками, можно все сделать общим. Я уж слышал, как один человек предлагает такой способ.

Петр. — Поймите хорошенько: чтобы устроиться полюбовно, есть только одно средство: пусть собственник добровольно откажется от своей собственности. Но нечего и думать об этом, вы сами знаете.

Пока частная собственность существует, т. е. пока земля, вместо того, чтобы принадлежать всем, будет принадлежать Петру, Павлу и так далее, всегда будет нищета и дальше пойдет еще хуже. При частном владении, всякий желает, так сказать, побольше воды для своей мельницы, каждый стремится продать свои продукты, как можно дороже, и купить, как можно дешевле. Что же тогда выходит? Собственники, фабриканты, крурные торговцы, те, кто имеет средства фабриковать и продавать оптом и обзаводиться машинами; кто может пользоваться благоприятными условиями рынка, поджидая для продажи удобного момента и, даже, продавая некоторое время в убыток, кончают тем, что разоряют мелких собственников и торговцев, которые впадают в бедность и должны сами или их дети идти на поденщину. Итак (и мы видим это постоянно) те хозяева, которые работают своими силами, или с небольшим числом подмастерьев, после тяжелой борьбы, вынуждены прикрыть лавочку и идти за работой на большие фабрики. Мелкие землевладельцы, когда нечем платить налоги, продают землю и постройки крупным землевладельцам, и так далее. Из этого следует что если какой собственник и захочет от доброго сердца улучшить положение своих рабочих, он только лишится возможности выносить конкуренцию и разорится. С другой стороны, рабочие с голоду также вынуждены будут сбивать цену за работу. А так как на рынке всегда больше свободных рук, чем нужно для производства не потому, что не хватает работы, а потому, что хозяева всего производят меньше, чтобы не выработать товару чересчур много — рабочим придется сейчас же отбивать друг у друга кусок хлеба,— и если вы, например, работаете за такую-то и такую плату, всегда найдется безработный, который согласится, за ту же работу, взять половину.

Благодаря такому положению, даже самый прогресс становится несчастием. Изобретают, например, машину: быстро образуется громадное число безработных; не получая заработка, они остаются без пищи и крова и, таким образом, должны, какою бы то ни было ценою, снова пробиться на фабрику, косвенно отнимая хлеб у другого. В Америке, например, теперь обрабатываются громадный пространства земли; тамошние собственники, конечно, мало заботятся о том, сыты ли американские рабочие и посылают зерно в Европу, чтобы заработать побольше. Здесь цена хлеба понижается, но беднякам от этого еше хуже, ибо землевладельцы, чтобы поднять цену, сокращают производство, и в результате, громадное число рабочих, лишившихся средств, не имеют даже гроша, чтобы купить дешевого хлеба.

Яков. — Ах! Теперь я понимаю. Я уже слыхал, что не нужно допускать ввозить хлеб из-за границы, но мне это казалось большой несправедливостью. Я думал, что буржуазия хочет заставить народ голодать, ну, а теперь я вижу, что у нее были на то свои причины.

Петр. — Нет, — нет! запрещение ввозить хлеб из-за границы вредно совсем в другом отношении: тогда хлеботорговцы, не боясь конкуренции иностранцев, назначают на свой товар цену, какую пожелают и...

Яков. — Так что же делать?

Петр. — Что же делать? Я вам говорил уже: надо, чтобы собственность сделалась общей. Тогда чем больше будет продуктов и чем лучше будет сбыт...

Яков. — Но скажи пожалуйста, а если бы войти в соглашение с собственниками... Они бы передали нам землю и капитал, мы дали бы свой труд, а потом поделили бы продукты. Что ты скажешь на это?

Петр. — Во-первых, если бы вы даже и захотели делиться, то ваши хозяева этого не захотят. Понадобилось бы насилие, чтобы заставить их это сделать. В таком случае, зачем же делать дело на половину и довольствоваться положением, которое сохраняет крупную несправедливость и замедляет рост производства. И потом, по какому праву такие-то господа, не работая, получали бы половину того, что производят люди трудящиеся. Кроме того, как я вам говорил, не только половина продуктов будет отдаваться хозяевам, но и производительность будет понижена, так как при частной собственности и разделении труда производительность гораздо меньше, чем при труде общинном. Происходит тоже, что при сворачивании каменной глыбы: из ста человек каждый отдельно ничего не - может сделать, но двое или трое, взявшись в одно время, поднимают ее без усилий. Если человек хочет сделать булавку, — ему понадобится на это целый час, тогда как десять человек вместе производят тысячи булавок ежедневно. И дальше, все больше и больше будет возрастать необходимость общинного труда, чтобы иметь возможность использовать научные открытия.

Но, кстати, я хочу ответить на одно возражение, которое нам часто делают экономисты, т. е. люди, подкупленные богачами доказывать, что справедливо быть богатым за счет чужого труда; эти экономисты и другие сытые ученые говорят о том, что нищета зависит не от захвата собственности высшими классами, а от недостатка естественных богатств; этих богатств, думают они, было бы совершенно недостаточно, если бы их распределили между всеми. Очевидно, они говорят так, желая вывести

отсюда заключение, что нищета есть нечто роковое, против чего бороться нельзя; также поступает служитель церкви, когда он держит вас в послушании и покорности, внушая вам, что такова воля Господня. Но, в этом случае, не надо верить ни одному слову. Даже при настоящем строе продуктов земли и промышленности совершенно достаточно, чтобы каждый мог жить в довольстве; и если мы не видали избытков этих продуктов, то причина этого лежит в хозяевах, которые думают только о барышах и доходах даже до того, что согласны потерять часть продуктов, лишь бы помешать понижению цен. И, в самом деле, говоря о недостаточности естественных богатств, они, в то же время, оставляют громадные пространства земли невозделанными и множество рабочих — без работы.

Но на это они возражают, что даже если бы все земли возделывались разумнейшими, наилучшими способами, все же такая производительность оставалась бы ограниченной, тогда как прирост населения неограничен и наступит момент, когда производство необходимых продуктов остановится, а бесконечный рост населения вызовет голод. И поэтому то, говорят они, есть только одно средство против социального зла: пусть бедняки совсем перестанут производить потомство, или же ограничатся небольшим числом детей. Я человек неученый и не могу сказать, правы ли они, но я знаю только, что их средство не поможет. Мы это видем в тех странах, где земля плодородна и население немногочисленно: там столько же и даже больше нищеты, чем в странах густо населенных. Итак, нужно изменить социальный строй, все земли сделать культурными. И уже тогда, если население окажется склонным к чрезмерному размножению, будет своевременно подумать об ограничении числа детей. Но возвратимся к вопросу о разделении продуктов между собственником и рабочими. Такой способ существовал уже некогда в полевых работах в некоторых частях Франции, как существует еще в Тоскане; но мало-помалу он исчез, так как собственникам выгоднее поденная плата. В наше время при современной культуре земледелия, пользовании машинами, при вывозной торговле, собственники вынуждены перейти к крупным хозяйствам, обрабатывая землю при посредстве наемных рабочих; кто не делает этого, того неизбежно разорит конкуренция. Чтобы закончить в немногих словах, скажу вам, что если настоящая система продолжится, вот каковы будут ее результаты: собственность все больше и больше будет сосредоточиваться в руках небольшого числа людей, и рабочий будет доведен до нищеты машинами и способами быстрого производства. Тогда у нас будет несколько крупных хозяев — властителей мира, немного работников, обслуживающих машины, затем слуги и жандармы для защиты господ.

Если народ не хочет дойти до необходимости просить подаяние и обивать пороги богачей и присутственных мест, как некогда просили милостыню у ворот монастырей, то остается одно средство: овладеть землей и машинами и—работать на себя.

Яков. — Но если бы правительства дали хорошие законы, чтобы обязать богачей не причинять страданий бедным людям?

Петр. — Мы постоянно возвращаемся к одному и тому же. Правительство состоит из тех же господ; как же можно предположить, что они сами дадут законы, ограничивающие их самих. И даже, если бы бедняки в свою очередь, достигли власти, разве было бы справедливо оставить условия, при которых люди обеспеченные могли бы снова занять господствующее положение. Поверьте, что там, где люди делятся на богатых и бедных, последние могут возвышать голос в момент возмущения, но власть остается всегда за богатыми. Поэтому, как только сила окажется на нашей стороне, надо немедленно отобрать собственность у богатых, чтобы они не могли вернуть прежний порядок.

Яков. — Понимаю, нужно создать республику, дать всем людям равенство, и тогда тот, кто работает, будет сыт, а кто ничего не делает —пусть голодает. Ах! как жаль, что я стар, как вы счастливы, что вы молоды и увидите лучшие дни!

Петр. Не торопитесь радоваться, дядюшка. В слове республика вам чудится социальная революция, и это хорошо для тех, кто вас понимает. Но в общем вы выражаетесь неточно, так как республика совсем не то, что вы думаете. Поймите, что республика есть такая же форма правления, как и всякая другая; только вместо короля там президент и министры, которые в сущности обладают такою же властью, как и король. Лучше всего это видно во Франции, и даже если бы у нас была демократическая республика, как-то пророчат радикалы, разве было бы лучше? Вместо двух палат у нас осталась бы одна—палата депутатов; но мы в ней по-прежнему остались бы солдатами, рабами труда, несмотря на все обещания господ депутатов. Видите ли, пока есть богатые и бедные, владычествовать будут всегда богатые. Будет ли у нас республика или монархическое государство, последствия, вытекающие из частного владения, будут везде одинаковы. Везде — конкуренция, регулирующая экономические отношения, постепенное сосредоточение собственности в руках немногих, машины, отбивающие труд у рабочих, рабочие массы, доведенные до голодной смерти или вынужденные просить милостыню. Есть республики и помимо нашей, которые сулили горы благополучия человечеству, но разве они внесли какое-нибудь улучшение в жизнь пролетария?

Яков. — Как же так? А я думал, что республика требует равенства.

Петр. — Да, республиканцы говорят о равенстве и рассуждают так: в республике, говорят они, законы создаются выбранными всем народом; следовательно, если народ недоволен, то он выбирает новых лучших представителей, и все улаживается; а так как большинство избирателей принадлежит к классу бедняков, то, очевидно, что власть находится в их руках. Так говорят республиканцы, но в действительности дело обстоит иначе. Бедные, по тому, самому, что они бедны, обыкновенно бывают невежественны и полны предрассудков; и невежественными они останутся, как того желают попы и господа, пока не станут экономически независимыми и не сознают своих собственных интересов. Мы с вами были в несколько иных условиях; нам удалось приобрести некоторые знания, и мы сознаем свои интересы, у нас есть смелость презирать месть наших хозяев, но огромная масса останется бессознательною, пока существуют нынешние условия. Избирательная урна - это не то, что революция, когда один мужественный человек стоит сотни робких, увлекая за собою множество людей неспособных к восстанию. Перед избирательной урной стоит масса и, пока существуют попы и господа, большинство будет голосовать за них, отступая перед угрозою - с одной стороны мучениями ада, с другой— мучениями голода. Но неужели вы этого не знали? Сейчас, например, большинство избирателей бедные, но разве они избирают бедняков защитниками и представителями своих интересов?

Яков. — Ну, нет! Они всегда спрашивают хозяина, за кого голосовать, и поступают по его приказанию, если же они сделают иначе, хозяин их прогонит.

Петр. — Вот видите? Нечего, значит, и надеяться на всеобщее голосование. Представителем народа в парламенте всегда будет буржуазия, и она всегда будет держать народ в невежестве и рабстве, как и сейчас. Даже, если бы в парламент попали рабочие, полные лучших стремлений, в таких условиях они ничего не могли бы сделать. Итак, есть одно только средство достигнуть хороших результатов: взять имущество богатых и все отдать народу.

В ближайшую революцию пусть народ не обманывается насчет республиканцев, как это бывало прежде. До сих пор ему внушали, что лучшая социальная форма — это республика; и, обещая народу всякое благополучие, его заставили во дни революции сложить оружие. Но следующий раз народ не позволит обманывать себя пустыми фразами и овладает собственностью богатых.

Яков. Ты прав; нас столько раз уже обманывали, что пора открыть глаза. Но, все-таки, нельзя обойтись без правительства; если никто не будет приказывать, то как же быть?

Петр. — Разве необходимы приказания? Почему бы нам самим не управлять своими делами? Тот, кто стоит у власти, всегда преследует свою выгоду, и то по неведению, то по нерадению изменяет народу. Даже лучшие люди, стоящие у власти, становятся гордыми и надменными.

Но главная причина нежелания иметь какое бы то ни было правительство лежит в том, что людям нужно отвыкнуть от стадного повиновения и сознать свою силу и свое достоинство.

Чтобы воспитать народ, чтобы приучить его к свободе и управлению своими делами, нужно ему предоставить свободу действий, заставить его почувствовать ответственность за свои поступки. Он, может быть, будет ошибаться, но сам поймет свою ошибку и пойдет по новому пути. При этом нужно принять во внимание, что зло, причиненное народом, предоставленным самому себе, не составит и тысячной доли того зла, которое ему наносит лучшее правительство. Чтобы ребенок научился ходить, надо его предоставить самому себе и не бояться, что он может упасть.

Яков. Да, но пока ребенок не начнет ходить, он должен оставаться на руках у матери.

Петр. — Это правда, но правительство совсем не похоже на мать и не ему исправлять и укреплять народ. На самом деле социальный прогресс почти всегда совершается помимо и вопреки желания правительства. Самое большее, что делает правительство, — оно проводит в закон то что уже сделалось потребностью массы, но оно искажает этот закон, проводя в нем идею господства и монополии. Есть народы более или менее культурные, однако на какой бы ступени развития ни стоял народ, лучшим правительством для него будет то, которое выйдет из его недр. Вы думаете, может быть, что правительство составляется из людей развитых и способных; но этого, на самом деле, нет, так как правительства составляются по назначению, или при помощи выборов, из людей богатых. При этом, власть развращает даже лучшие умы. Поставьте во главе правительства лучших мужей, и что же получится? Люди, не понимая народных нужд, принужденные заниматься политикой, свободные от контроля, оторванные от той области, в которой они, действительно, что-нибудь понимали, и вынужденные издавать законы по вопросам, о которых до тех пор никогда не слыхали, — эти люди признают себя высшими существами, особой кастой, а заботы их о народе будут выражаться только в том, чтобы обмануть и обуздать народные массы. Итак, гораздо лучше было бы для нас управлять своими делами самим сговорившись с рабочими других производств и других стран, не только Франции и Европы, но и всего мира, так как все люди-братья и должны помогать друг другу. Не правда ли?

Яков. — Да, ты прав. Но что делать с негодяями, ворами и разбойниками?

Петр. — Во-первых, как только исчезнет-невежество и нищета, не будет и этих людей. Но, даже допуская, что останутся еще такие люди, разве будет основание держать для них правительство и полицию? Разве сами мы не сумеем вывести их на правый путь? Только мы, конечно, не будем с ними поступать так, как поступают теперь с виновными и невиновными; мы лишим их возможности вредить нам и сделаем все, чтобы вернуть их на путь правды.

Яков. — Значит, когда мы доживем до социализма, то не будет больше ни ненависти, ни зависти, ни проституции, не будет войн, не будет несправедливостей?

Петр. — Я не знаю, какой степени счастья может достигнуть человечество, но я убежден, что на земле водворится возможное довольство и спокойствие. Кроме того, человечество с каждым днем будет стремиться все дальше к совершенствованию и плодами итого прогресса будут пользоваться не отдельный лица, а все.

Яков. — Когда же это настанет? Я стар, и теперь, когда я знаю, что не всегда мир будет таким, мне не хочется умереть, не увидев хоть один день справедливости.

Петр. — Когда это будет? Я не знаю. Это зависит от нас. Чем больше мы будем работать, чтобы открыть глаза людям, тем скорее это совершится. Однако, надо заметить следующее: те, кого мы теперь называем буржуазией или господами, раньше зависели от дворян и духовенства, но в 1879 году во Франции разразилась революция, которая, после целого ряда превратностей, кончилась освобождением буржуазии и, вместе со свободой, дала ей и власть. Через несколько лет *), в 1889 году, закончится столетие со дня революции буржуазной и многие говорят, что эта годовщина увидит революцию социальную, революцию идущую на освобождение не одного класса, как это было в 18-м столетии, а революцию освобождающую весь род человеческий. Когда масса верит во что-нибудь, то эта вера осуществляется и в 1889 году может совершиться это освобождение. Между тем, заметьте, в этой цифре нет ничего рокового, и революция может наступить раньше или позже этого года. Я повторяю, все зависит от нас. Если мы будем работать, революция разразится в 1889 году и даже раньше; если же мы будем дожидаться, когда жареные рябчики сами полетят нам в рот, пройдут века, прежде чем наступит революция.

Яков. — Я тебя понимаю; но пока ты здесь, я хотел предложить тебе еще несколько вопросов. Я часто слышу, как говорят о коммунистах, социалистах, интернациалистах, коллективистах, анархистах, — что означают все эти слова?

Петр. — А! Вы правы, спрашивая меня об этом, так как ничто не объясняет значения этих слов. И так, вы должны знать, что социалистами называются те, кто в нищете видит первую причину всех социальных зол; они полагают, что при нищете нельзя искоренить ни невежества, ни рабства, ни политического неравенства, ни проституции, т.-е. всех тех бедствий, которые держат народ в таком состоянии, и представляются ничтожными в сравнении со страданиями, доставляемыми самой нищетой. Социалисты думают, что нищета зависит от того, что земля и все сырые продукты, машины и все орудия производства, принадлежат небольшому числу людей, которые, таким образом, располагают жизнью всего рабочего класса и находятся постоянно в борьбе за обладание собственностью не только с пролетариями, т.е. лишенными собственности, но и друг с другом. Поэтому, социалисты верят, что, уничтожая частную собственность, т.е. причину совершенного зла, тем же самым ударом они уничтожают и нищету, которая является только его следствием. И эта собственность может и должна быть уничтожена, так как созидание и распределение богатств должно производиться согласно действительным интересам людей, не взирая на так называемые, благоприобретенные права, которые присвоила себе буржуазия, унаследовав их от своих более счастливых или более подлых предков.

Итак, вы видите, что социалистами называют тех людей, которые хотят, чтобы общественные богатства служили всему человечеству, и чтобы не было больше ни собственников, ни пролетариев, ни богатых, ни бедных, ни хозяев, ни служащих. Уже много лет слово „социалист" понимали таким образом, и достаточно было назваться социалистом, чтобы навлечь на себя ненависть и преследования представителей буржуазии, которые предпочитают видеть миллионы убийц, чем одного социалиста. Но когда они увидали, что несмотря на преследования и клевету, социализм идет своей дорогой, что народ начал прозревать, то они старались запутать вопрос, чтобы обмануть народ, и многие из них говорили, что они сами тоже социалисты, что они хотят добра народу, хотят уничтожить или уменьшить нищету. Прежде они говорили, что социальный вопрос, т. е. вопрос нищеты не существует; теперь, когда они стали бояться социализма, они уверяют, что всякий человек, изучающий социальный вопрос, уже есть социалист, как если бы мы, назвали врачей того, кто изучает болезнь с намерением не излечить больного, а только затянуть болезнь. Таким образом теперь вы найдете людей, называющих себя социалистами, среди республиканцев, роялистов, клерикалов, среди правительства, но их социализм сводится к тому, чтобы быть выбранными в депутаты путем обещаний, которых они не в состоянии сдержать. Итак, когда кто-нибудь скажет вам, что он социалист, спросите, желает ли он социальной революции, т. е. уничтожения частной собственности и превращения ее в общую; если да, то протяните ему руку, как брату, если нет, то не верьте ему, — он враг вам.

Яков. — Итак, ты социалист. Это я понимаю. Но что означают слова; коммунист и коллективист?

Петр. — Коммунисты и коллективисты, те и другие—социалисты, но они различно смотрят на то, как нужно будет поступать после обращения частной собственности в общую.

Коллективисты говорят, — что каждый рабочий или каждый союз рабочих имеет право на сырые продукты и орудия производства и что каждый — хозяин того, что он сам производит. Пока он жив, он владеет и распоряжается продуктами своего труда; когда он умрет, то, что останется после него, возвращается в союз или ассоциацию. Дети рабочих также получают средства производства и пользуются продуктами своего труда, но право наследования было бы первым шагом к уничтожению равенства и восстановлению привилегии. — О воспитании и образовании детей, содержании стариков, слабых и организации общественных служб заботится союз (ассоциация) рабочих; он же доставляет все необходимое членам общества.

Коммунисты же говорят следующее: чтобы все шло хорошо, нужно, чтобы люди любили друг друга и смотрели друг на друга как на членов одной семьи; собственность должна быть общей: чтобы работа была производительна и выполнялась при помощи машин — надо работать большими группами; чтобы использовать все разнообразия почвы и климатических условий, чтобы каждая страна производила наиболее ей соответствующее и, с другой стороны, чтобы избежать конкуренции и вражды между различными странами — необходимо установить полную солидарность всего человечества таким образом, чтобы не смешивать того, что произвели вы, с тем, что произвел я, будем работать и потреблять общинным способом: т. е. каждый отдает, поскольку это возможно, все свои силы обществу для производства продуктов в достаточном количестве для всех, и каждый получает все необходимое, ограничивая себя только в том, чего еще нет в изобилии.

Яков. — Не спеши пожалуйста! сначала объясни, что значит слово солидарность. Ты сказал, что нужно, установить солидарность между людьми, а я, правду сказать, не совсем хорошо понимаю, что это значит.

Петр. — Слушайте-ж: в нашей семье, например, все, что вы зарабатываете,—вы, ваши братья, ваша жена и ваши дети,—вы все обращаете в общую собственность; потом вы варите похлебку и едите все вместе, и, если ее не достаточно, вы все одинаково голодаете. Дальше, если один из вас счастливее других, если он находит большой заработок, то это одинаково прибыльно всем; если же наоборот кто-нибудь остается без работы или заболевает, это несчастье для всех, так как тот, кто не работает, все-таки ест за общим столом, а тот, кто болен, еще в большей степени пользуется вашими работами. Таким образом в вашей семье вместо того, чтобы отнимать друг у друга хлеб и работу, всякий стремится помочь друг другу, так как благо одного есть благо всех и наоборот. Вследствие этого вам чужда зависть и ненависть, у вас развивается взаимная привязанность, которой нет в семье, где интересы ее членов не объединены. Вот то, что называется солидарностью; между людьми, следовательно, нужны такие отношения, какие существуют между членами очень дружной семьи.

Яков. — Это я понимаю. Но вернемся к прежнему вопросу. Скажи, ты коллективист или коммунист?

Петр. — Что касается меня,—я коммунист; мне кажется, что если уж быть друзьями то нельзя быть друзьями наполовину. Коллективизм же оставляет место соперничеству и ненависти. Но слушайте дальше. Даже в том случае, если бы каждый мог прожить тем, что он сам производит, коллективизм всегда будет ниже коммунизма, так как он удерживает людей от общения друг с другом и таким образом ослабляет их силы и взаимные симпатии. А затем, сапожник, ведь, не может питаться обувью, а кузнец железом, также и земледелец не может обрабатывать землю без рабочих, изготовляющих железо и орудия; а потому нужно установить обмен между отдельными производствами, считаясь с тем, что сработает каждый. И случится следующее: сапожник, например, назначит громадную цену за башмаки, и в обмен за них будет требовать возможно больше денег; а крестьянин в свою очередь будет стараться заплатить ему возможно меньше. Как же тут разобраться? Коллективизм вообще, мне кажется, дает чрезвычайно трудно разрешимые задачи, и в них легко запутаться. Коммунизм, наоборот, не создает никаких затруднений: все работают и все пользуются общей работой.

Нужно только иметь в виду, в чем люди наиболее нуждаются, озаботиться, чтобы все были удовлетворены и продукты необходимости производились бы в достаточном количестве.

Яков. — Итак при коммунизме не нужно будет денег?

Петр. — Ни денег и ничего, что бы их заменяло. Ничего кроме перечня необходимых предметов и, продуктов, чтобы всегда поддерживать производство на уровне потребностей. Единственное серьезное затруднение могло бы возникнуть в том случае, если бы многие не пожелали работать; но я вам уже говорил, почему работа, теперь тяжелая и неприятная, в будущем станет удовольствием и нравственным долгом, от которого немного найдется охотников отказаться. Но если в новом обществе и найдутся люди, развращенные условиями нашей жизни, которые откажутся работать, то общество их выбросит за борт, предоставив им сырые продукты и орудия производства. И когда они захотят есть, то примутся за работу. Но вы увидите, что таких случаев не будет.

Впрочем, сначала мы займемся обобществлением земли, сырых продуктов, орудий производства, зданий и всех существующих богатств. Что касается самой организации общества, то народ выберет ее сам и по своему желанию. Только на практике узнают, что лучше. Можно предположить, что в одном месте восторжествует коммунизм, а в другом коллективизм; и когда люди ознакомятся с тем и другим, то примут ту организацию, которая окажется лучшей.

Яков. — Это так, — я понимаю; но скажи мне, что такое анархия?

Петр. — Анархия—это строй общества без правительства. Я вам уже говорил, что правительство существует только для того, чтобы защищать буржуазию, и когда дело идет о наших интересах, самое лучшее заботиться нам самим. Вместо того, чтобы выбирать депутатов и городских представителей, которые то издают, то отменяют законы, мы лучше сами займемся своими делами, и когда нужно будет, мы уполномочим кого-нибудь для исполнения наших решений и скажем, что сделать это нужно так, а не иначе. Если дело идет о чем-нибудь таком, что нельзя сделать сразу, мы уполномочим тех, кто на это способен, ознакомиться с вопросом и доложить нам, но ни в каком случае ничто не может совершиться помимо нашей воли. Наши представители не будут облечены властью и правом издавать для нас законы, они будут выборными из наиболее способных и будут обязаны только исполнять волю народа; одним мы поручим, например, организовать школы, другим заботиться о дорогах или следить за обменом продуктов, точно так же, как и теперь мы поручаем или заказываем сапожнику сшить пару башмаков. Вот в общих чертах то, что составляет анархию.

Яков. — Но объясни мне еще кое-что. Скажи, пожалуйста, как могу я, например, круглый невежда, заниматься тем, что делают министры и депутаты?

Петр. — А что же эти министры и депутаты делают такого, чего бы вы не могли сделать? Они издают законы и организуют государственную силу, чтобы держать народ под ярмом в интересах собственников. Вот и все. В таких знаниях мы не нуждаемся.

Правда, что министры и депутаты занимаются вопросами по существу важными и необходимыми, но это только для того, чтобы все благо обратить на пользу одного класса, задерживая прогресс бесполезными и стеснительными мерами. Эти господа занимаются, например, железными дорогами. Но разве сами они нужны там? Разве не достаточно инженеров, механиков, рабочих всех категорий, и разве локомотивы станут, если министры, акционеры и прочие паразиты исчезнут с лица земли?

То же самое мы видим на почте, телеграфе, водных путях, в общественном образовании, госпитале и везде, где труд лежит на рабочих различных категорий, а правительство вмешивается только для того, чтобы портить дело. В самом деле, политика, как ее понимают государственные люди, для нас малодоступное искусство, не имеющее ничего общего с интересами населения. Если бы цель политики была удовлетворять истинные нужды народа, то она была бы менее доступна депутатам, чем нам. В самом деле, как вы хотите, чтобы депутаты, заседающие, например, в Париже, знали нужды всех общин Франции? Как вы хотите, чтобы люди, потратившие свое время на изучение греческого и латинского языка, которых они к тому же и не знают, чтобы они понимали что-нибудь в деле ремесленников. Но все обстояло бы иначе, если бы каждый занимался тем, что он знает, и потребностями, которые он так сказать собою определяет. Когда переворот совершится, нужно будет действовать, как говорят снизу-вверх. Народ делится на общины; в каждой общине есть различные группы ремесленников, которые тотчас после переворота под влиянием энтузиазма и пропаганды сорганизуются в союзы или ассоциации. Кто лучше вас поймет интересы вашей общины и вашего ремесла? Потом, когда встанет вопрос о соглашении между несколькими общинами и ремесленными цехами, их депутаты в особых собраниях доложат о требованиях своих доверителей и постараются согласить нужду и желания различных общин. Но решения всегда подчиняются контролю и одобрению доверителей, чтобы интересы народа были соблюдены. Таким образом люди все больше и больше будут стремиться к умиротворению рода человеческого.

Яков. —Но если члены одной общины будут держаться различных взглядов, — тогда что делать? Победа останется на стороне более многочисленных, не так ли?

Петр.—Нет, так как с точки зрения справедливости

и истины превосходство численности не должно считаться важным, и один человек может быть более прав, чем сто, или сто тысяч, или даже все. На практике же стараются уладить так, как возможно. Если нельзя достигнуть единодушия, то большинство действует сообразно своей идее в пределах дозволенного группою или союзом; а если опыт докажет, что они правы, то нет сомнения, что за ними последуют и другие. Если же опыт покажет, что право меньшинство, то остальные последуют за ними. Таким образом люди достигнут равенства и справедливости, на которых должно покоиться всякое общество. Заметьте также, что вопросов, по жительства он желал бы жить; вопросы, потребующие разрешения, ясны и будут понятны каждому, так как они ближе стоят к действительной жизни и положительной, науке чем к теориям, где мнения могут быть бесконечно разнообразны. Когда какая-нибудь проблема будет решена благодаря опыту, все дело сведётся к тому, чтобы убедить людей, доказывая превосходство известной идеи на практике, и не для чего будет подавлять меньшинство большинством. Разве не смешно было бы теперь, если бы граждан приглашали подавать голос за то, или другое время посева, когда это уже освящено многолетним опытом. И если время посева не было бы достаточно определенно, разве вы прибегли бы для разрешения этого вопроса к голосованию, а не к опыту?

И таким образом будут вести все общественные и частные дела. Будьте уверены, что вне солидарности существуют только войны и тирания, одинаково гибельные для всех; и человек, который теперь не может распоряжаться своей судьбой, обратится к солидарности, чтобы осуществить наш идеал мира, всеобщего счастья и абсолютной свободы.

Яков. — Прекрасно! итак ты социалист, и среди социалистов ты собственно коммунист и анархист. Почему же тебя называют интернационалистом.

Петр. — Потому что я принимал участие в интернациональной ассоциации рабочих. Эта ассоциация, называемая Интернационалом, состояла из лиц различных национальностей и следовала тем принципам, о которых я постарался дать вам понятие.

Тот, кто был членом этой ассоциации, обязывался пропагандировать всевозможными средствами принципы анархического коммунизма, и разрушать всякую надежду на добровольные уступки со стороны хозяев и правительства, а также на постепенный и мирные реформы; возбуждая в народе сознание своих прав и побуждая его к восстанию, ассоциация стремилась к тому, чтобы в надлежащий момент можно было приступить к разрушению политической власти, т. е. правительства и овладеть землей и всеми существующими богатствами.

Яков. — Следовательно, тот, кто принимает принципы коммунистически-анархические, принадлежит к Интернационалу?

Петр. — Нет, это необязательно, так как можно быть убежденным в истине какого-нибудь принципа, оставаясь в стороне и не пропагандируя того, что кажется справедливым. Но так поступают обыкновенно люди слабой воли или плохо закаленные. И может ли человек с сердцем остаться равнодушным, видя страшные бедствия своих ближних и зная средство спасти их? Не виноват тот, для кого закрыта истина, но страшно виноват тот, кто ее сознает, и делает вид, что не знает.

Впоследствии, благодаря преследованиям, эта ассоциация распалась, но идеи остались, и ее члены и группы продолжают пропагандировать те же принципы.

Яков. — Это хорошо! Когда я хорошенько продумаю все, что ты мне сказал, я тоже буду проповедовать эти великие истины; если буржуазия сочтет меня за злодея и преступника, я им скажу, чтобы они шли работать и страдать, как я. И только тогда они будут иметь право говорить!