#title Оправдательная записка о Баронате и отношениях с Кафьеро
#author Михаил Бакунин
#date 28-29 июля 1874 (возможно, немного раньше)
#source IISG
#lang ru
#pubdate 2025-09-22T13:54:02
#topics воспоминания
Оригинал без названия. 28-29 июля 1874. Шплюген, Швейцария.
Из: Amsterdam, IISG, Archives Nettlau. Публикуется по копии, сделанной Максом Неттлау, Notizen № 6773-6800. 29-страничная рукопись.
Рукопись повествует о предприятии, которое начали Бакунин и Кафьеро в итало-швейцарском кантоне Тичино. Несмотря на ссору и неприглядные детали, всего через месяц Бакунин с Кафьеро и другими альянсистами участвует в попытке анархистского восстания в Болонье, а рамках этой компании Болонья должна была стать возможным штабом революции. Болонью использовали как склад для оружия. 25 июля Бакунин решается участвовать в восстании, а 27 июля он покидает Баронату. Не совсем поэтому понятно, как образом в амстердамском архиве эту записку определяют как написанную в Шплюгене (немецкий кантон севернее), если в это время он находился в пути от Баронаты к Болонье. 3 августа во Флоренции, Болонье, Неаполе, Равенне, Кремоне и других городах появляются листовки с призывом к восстанию. По замыслу Бакунин должен был возглавить, как пишет Демин, «временное правительство». Сергей Петров считает, что решение об участии в восстании были продиктованы тем, что Бакунин был с ссоре с семьей, без денег и без дома. Мотив с семьей тут мог оказаться решающим, ведь как вы увидите ниже, единственное, что не давало Бакунину окунуться в испанскую революцию было необходимость обеспечить свою семью в случае смерти Бакунина. Восстание было раскрыто 5-6 августа и покатились аресты, Бакунина спасли 8 августа. Впоследствии Бакунин приобретет в Лугано виллу в кредит, где удалиться от революционных дел. – прим. публикатора.
***
Оправдательная записка, которую я пишу в основном для моей бедной Антонии[1]. Я прошу Эмилио[2] сначала прочитать ее, затем дать прочитать Кафьеро[3], который может дать прочитать ее своей жене, если сочтет ее достойной, и только после того, как он прочитает ее и добавит свои замечания, если сочтет нужным, дать прочитать Антонии, но по общему согласию уничтожить ее, поскольку она содержит политические факты, которые никогда не должны покидать самый близкий круг.
Эмилио знает, как началась история Баронаты. Давным-давно, осенью 1872 или зимой 1873 года, у Кафьеро возникла идея купить в Локарно дом с большей или меньшей площадью, номинальным владельцем которого я бы стал, где бы я постоянно жил со всей семьей и который служил бы также перевалочным пунктом, убежищем или временным пристанищем для всех его близких друзей. Всю зиму 1873 года речь шла об этом, как в наших личных беседах, так и в переписке с Кафьеро.
Летом 1873 года испанская революция, казалось, должна была принять совершенно победоносный оборот. Сначала мы думали послать друга, но потом, по настоянию наших Испанских друзей, я решил поехать сам. Но чтобы совершить это путешествие, нам нужны были деньги, а единственным источником финансирования был Кафьеро, а Кафьеро не мог нам их дать, потому что еще не закончил свои дела с братьями. Мы с молодым другом решили надавить на него, и поскольку делать это по письму было бесполезно и почти невозможно, молодой друг отправился к нему домой. Его арестовали. Тогда я был вынужден договориться с Кафьеро по переписке, используя символический язык[4], который установился между нами. В одном из своих писем, отвечая на его письмо, в котором он решительно протестовал против моего отъезда, я указал ему на его срочность и в то же время сообщил о своем решении уехать, как только он пришлет мне необходимую сумму. Я добавил просьбу о том, чтобы он стал защитником моей жены и детей в случае моей гибели в Испании. Я безгранично верил в дружбу Кафьеро, которого сам любил до глубины души. С момента нашей первой встречи весной 1872 года он проявлял ко мне безграничную, почти сыновнюю нежность. Поэтому я полагал, что могу совершенно спокойно обратиться к нему по этому важнейшему поводу. Мои ожидания не были обмануты: он ответил письмом, полным братской привязанности, в котором обещал стать бдительной заботой о моей семье. Но в то же время он по-прежнему протестовал против моего отъезда и по величайшей причине не прислал мне денег, необходимых для этого, - то ли из-за отсутствия денег, то ли потому, что был намерен не давать мне их на дорогу. Таким образом, он считал меня ценным человеком, совершенно необходимым в нашем кругу близких людей, и поэтому нужно меня было удержать любой ценой, даже против моей воли. Сегодня, похоже, он стал считать меня бесполезной старой тряпкой, которую можно выбросить на ветер. – Думаю, он ошибался и тогда, и сейчас – я никогда не был ни таким ценным, как он считал год назад, ни таким бесполезным, как он думает сейчас. Но давайте двигаться дальше.
В августе 1873 года Кафьеро наконец приехал в Локарно, освободившись от своих братьев, и привез с собой первые деньги. Я не помню сумму, но он найдет ее в книге, которую я дал ему накануне своего отъезда. Что я точно знаю, и что он, несомненно, будет отрицать, так это то, что использование этой суммы было оговорено между ним и мной до мельчайших деталей. Среди прочего, там было несколько тысяч франков (см. бухгалтерскую книгу), предназначенных для первого взноса за Баронату, которую я только что купил не только с его согласия, но и по его настоятельной просьбе. Сначала это был расход в 14.000 франков, который впоследствии был увеличен на 4.000 франков из-за ошибки, допущенной Кьезой, который оставил без внимания два луга, составлявшие часть этого владения и без которых, по мнению Гавирати, согласного со всеми остальными, оно не имело никакой ценности.
Именно в этот момент начинается история нашего мечтаний и фантастических предприятий. Бароната, ставшая нашей собственностью, состояла тогда из старого дома, который вы знаете, довольно большого, совершенно запущенного виноградника, очень маленького огорода и конюшни, за исключением новой пристройки для сарая и комнаты наверху. – Было очевидно, что в старом доме было слишком мало комнат, чтобы разместить всю мою семью и всех близких, которые временно будут жить с нами. Чтобы исправить это, было только два способа: либо расширить старый дом, добавив две довольно большие комнаты за галереей и над спальней Папы и столовой, либо построить новый дом. – Я решительно высказался за первый вариант, у меня было предчувствие, что строительство нового дома и добавление двух комнат вполне удовлетворит наши потребности. Но мне возразили, что, во-первых, в доме сыро, а сырость, по словам доктора Якоби, который вместе со своей женой и Зайцевыми сопровождал нас в этом исследовательском визите, может стать смертельной для драгоценного здоровья, а это дорогое здоровье было тогда, как я уже сказал, главным достоянием Кафьеро, по крайней мере, судя по тому, что он говорил, и я уже не знаю, говорил ли он то, что думал, как я был тогда убежден, потому что только совсем недавно я начал замечать, что по отношению ко мне, как и ко всем остальным, часто бывает большая разница между его словами и его сокровенными мыслями. – Кроме того, добавляли, и это замечание исходило именно от Кафьеро, что добавление двух комнат будет недостаточно для достижения поставленной цели, и, – наконец, что две новые комнаты, полностью лишенные солнечного света, будут исключительно нездоровыми.
Вопреки моему мнению, было решено построить новый дом. Они отправились в поход в горы по тропе, которая была настолько трудной для восхождения, что я не пошел с ними, и два месяца спустя я все еще не знал, где будет построен новый дом. Острога был в игре[5], и Кафьеро попросил его нарисовать план нового здания. Острога нарисовал два. Один был намного больше, в соответствии с указаниями Кафьеро, другой меньше, это план нынешнего дома, с некоторыми изменениями и украшениями, предложенными инженером Галли. Кафьеро долгое время настаивал, с присущим ему иногда упрямством, на большом доме. Для него всегда на первом месте стояло сохранение моего дорогого здоровья, и он попросил доктора Якоби указать ему основные гигиенические условия. В результате этой тогда доминирующей тенденции мне выделили не одну, а две самые большие и красивые комнаты на первом этаже между коридором и гостиной, когда наконец решили довольствоваться относительно небольшим домом. В большом доме все было иначе – Кафьеро поручил Остроге оборудовать рядом с двумя самыми красивыми комнатами, которые были выделены для меня, с одной стороны, просторную оранжерею, где я мог бы дышать ароматным воздухом цветов, а с другой – ванную комнату и так далее и тому подобное.
Кафьеро вспоминает, что доктор Якоби, всегда верный фантастически-софистическим привычкам своего ума, утверждал в то время, что медицинская наука располагает вполне определенными способами продления жизни человека, если не до бесконечности, то, по крайней мере, на неопределенный срок, даже если это такой больной старик, как я. Не могу сказать, что Кафьеро воспринял его всерьез, но он слушал Якоби очень внимательно и умолял Якоби прописать мне нужную диету, а меня – соблюдать ее. Если Кафьеро не помнит, пусть обратится к прекрасной памяти Зайцева, перед которым этот вопрос ставился и обсуждался много раз, самым серьезным образом в мире. Теперь, когда я узнал о его глубоко коварном характере, о котором в то время не мог иметь ни малейшего представления, я могу признать, что он внутренне смеялся над всеми нами. Но, насколько мне известно, не было ни одного факта, который давал бы ему право на это, или который мог бы подсказать ему желание сделать это. Все, что он говорил и делал, дышало самым абсолютным доверием и внушало мне безграничную веру в его дружбу.
Именно тогда он впервые с большим энтузиазмом высказал мысль, которой он упорно придерживался до своего возвращения из России. Он говорил, что я должен теперь воздерживаться от любых революционных экспедиций, что я должен оставить это молодым людям, как всегда активному и всегда тайному, хорошо замаскированному центру постоянного международного заговора. Я постоянно боролся с этой идеей не в некоторых ее деталях, в которых я с ним соглашался, а в самом ее принципе – в том принципе, который, если бы я согласился с ним, неизбежно обрек бы меня на весьма незавидную и, главное, совершенно бесполезную роль Далай-ламы, которого бы с большими затратами откармливали для спасения всего мира. Я соглашался с Кафьеро в том, что состояние моего здоровья, моя тяжесть, болезнь сердца и связанная с ней жесткость конечностей и движений делали меня теперь малопригодным для авантюрных экспедиций, которые требуют прежде всего физической силы, гибкости и быстроты движений, выдерживающих любые испытания. Но я всегда сохранял свой долг и право вступить в любое революционное движение, которое приобрело бы более или менее всеобщий[6] характер. Будучи последовательным и серьезным, я всегда чувствовал и думал, что самым желанным для меня концом было бы пасть в разгаре великой революционной бури.
Кроме того, это была не более чем академическая дискуссия между нами, а обстоятельства были таковы, что о революционной экспедиции думать не приходилось. Испанская революция только что провалилась из-за отсутствия энергии и революционной страсти как в лидерах, так и в массах, а весь остальной мир погрузился в тупую реакцию. Только в Италии наблюдались некоторые симптомы революционного пробуждения, но и там нужно было еще много работать, чтобы сделать ее народной мощью. Поэтому я согласился с Кафьеро, что не только я, но и все мы должны [неразборчиво] на время как можно больше замаскироваться, чтобы иметь возможность лучше работать втайне, и что для этого нет лучшего способа, чем принять на себя маску мирного и очень материального буржуа.
В соответствии с этой новой системой было решено, что я, как постоянный центр общества, приму более чем когда-либо характер усталого и отвращенного революционера, который, в результате этого отвращения, потеряв все иллюзии, страстно бросится в материальные интересы собственности и семьи. Это было тем более необходимо, что наш кружок стал не только объектом преследования и шпионажа со стороны всех правительств, но и объектом яростных нападок со стороны более или менее социалистических революционеров из других партий, и прежде всего меня, объектом доносов и позорной клеветы со стороны немцев и евреев школы Маркса и Компании.
Поэтому мне пришлось изображать из себя очень обеспеченного человека из среднего класса, поглощенного исключительно интересами своей семьи. В этом был довольно серьезный недостаток, который не ускользнул от нашего внимания. Все знали, что до этого момента я был очень беден и жил в состоянии, близком к нищете. Как я мог объяснить миру чудесное и внезапное изменение моего состояния? Мы с Кафьеро долго обсуждали этот вопрос и решили, что, во-первых, нам нечего отчитываться перед этим буржуазным миром, к которому мы питали лишь ненависть и презрение; что я мог унаследовать или получить часть своего имущества из России по каналам, которые (чтобы избежать преследований и конфискаций русского правительства) должны были оставаться в тайне; и что, во-вторых, поскольку это плохой повод оклеветать себя, то, отнюдь не беспокоясь об этом, мы должны радоваться ему, так как он еще лучше послужит нам, чтобы скрыть нашу игру.
В результате этого решения я в один прекрасный день стал буржуа, если не богатым, то, по крайней мере, обеспеченным, не отчитываясь ни перед кем, кроме наших самых близких, о том, как я этого добился. Три человека были исключением из этого правила здесь, в Локарно: Эмилио Беллерио, Зайцев и Ремиджио Кьеза, Зайцев как очень преданный и очень сдержанный друг, а Кьеза потому, что он был нам необходим благодаря своим многочисленным связям и действительно оказал нам очень хорошие услуги, не заставив нас до сих пор пожалеть о своем доверии. Кроме того, я был знаком с доктором Якоби и его женой как с друзьями, а с Острогами – как со старыми союзниками и друзьями. Но даже почтенный Паоло Гавирати, к которому я испытываю глубокое уважение и который столько раз доказывал мне свою неизменную дружбу, даже он не был посвящен в наш секрет, и это по следующей причине: было решено, что я приложу все возможные усилия, чтобы получить права гражданина Швейцарии в кантоне Тичино, и Гавирати должен был быть именно тем, кто больше других мог и хотел бы помочь мне в этом, чего он, конечно, не сделал бы, если бы даже заподозрил, что я продолжаю активно заниматься политикой, опасаясь поставить под угрозу его любимую Швейцарию в целом и кантон Тичино в частности. Я хотел бы добавить, что Гавирати никогда не задавал мне никаких деликатных вопросов и, несмотря на всевозможные слухи, которые продолжали циркулировать по поводу меня, он никогда не проявлял ко мне недоверия и в конце концов все равно всегда и везде помогал мне.
Именно в результате всех этих совместных решений месяц спустя я опубликовал два письма, в которых по причине болезни и преклонного возраста заявил, что отказываюсь от всякой политической деятельности в частной жизни.
Итак, я стал буржуазным собственником. Чтобы я выглядел еще более солидно, Кафьеро настоял на том, чтобы я приобрел хотя бы лошадь и карету, и сам купил старую Пину и очень старую, чрезвычайно ветхую карету, вместо которой он же купил новую. Он же настоял, чтобы я купил вторую лошадь, повозку и лодку. Он даже хотел сам поехать в Милан или Варезе, чтобы купить карету и повозку, но в конце концов нашел их в Беллинцоне. Кафьеро, наверное, помнит, что я постоянно протестовал против всех этих покупок и в конце концов всегда сдавался, устав бороться. Кстати, Эмилио и он сам знают, что я лично очень мало пользовался каретой и еще меньше лодкой, на которой я побывал только один раз. Что касается кареты, то, несмотря на то, что она была необходима, учитывая удаленность Бароната от Локарно, я всегда испытывал мучительное чувство стыда, садясь в нее, мне всегда казалось, что я похож на ворона, разгуливающего в перьях павлина, и в течение очень долгого времени я сохранял абсолютный запрет на запрягание кареты двумя лошадьми; но я был вынужден сдаться, так как новая лошадь хотела идти только с Пиной. Я подчеркиваю все эти мелкие детали, во-первых, потому что они сами по себе стоили довольно дорого, а во-вторых, потому что они свидетельствуют о нежной заботе Кафьеро о моем материальном благополучии. Чаще всего эта забота навязывалась мне с мягкой настойчивостью. Совершенно иначе было, когда он захотел навязать мне систему Бэнтинга. Он хотел не только, чтобы я обедал отдельно, но и чтобы для меня была отдельная столовая, кухня и запасы провизии. Якоби сказал, что бордоское вино очень полезно для меня, и он настоял на том, чтобы заказать его, и мне с большим трудом удалось отговорить его от этой затеи. Он также помнит, как однажды, возвращаясь из Милана с старым другом, который когда-то был метрдотелем[7] в большом доме какого-то маркиза, он привез исключительно для меня множество превосходных вещей. – Но я не закончу, если буду продолжать рассказывать обо всем. В заключение добавлю только следующее: лично я очень мало пользовался материальным благополучием, которым он так хотел меня окружить. Я ел и пил не больше и не лучше, чем у Джакомо, и те, кто меня знают, хорошо знают, что я очень нетребователен и не привередлив в еде и что, если у меня есть табак и чай, я доволен. Это моя единственная роскошь.
Единственные личные расходы я совершил в Берне в сентябре 1873 года. На мне была совершенно новая одежда. Кафьеро найдет в бухгалтерской книге наши расходы в Берне, которые были весьма значительными. Добавлю, однако, что я одевался не один, а с тремя друзьями, и что если я купил себе полный запас одежды и белья, то опять-таки по настоятельной и, кроме того, совершенно последовательной рекомендации Кафьеро, который сказал мне, что раз уж мы решили, что я буду выглядеть буржуа, то совершенно необходимо, чтобы я создал себе всякое подобие этого. Наконец, он и все мои друзья прекрасно знают, что я очень мало пользовался всеми этими новыми нарядами, которые надевал только в очень редких случаях, когда ездил в Локарно, и что дома я всегда предпочитал свою дорогую старую одежду, более или менее рваную, испачканную и изношенную.
Когда я вернулся в Баронату из Берна в октябре прошлого года, я застал ее в полном развале. Там жила святая семья Набруцци – он, его мать и молодая дама, которую очень трудно классифицировать, а также два испанца, один из моих самых дорогих итальянских друзей и Фанелли. Обычные расходы святого семейства были огромны. Этого было достаточно, чтобы содрогнуться.
Приглашение Набруцци с его матерью в качестве интендантки и гувернантки Баронаты, мотивированный многими причинами, не имеющими отношения к последней и хорошо известными Кафьеро, был решен между нами двумя. Это был совершенно неудачный выбор, не потому, что Набруцци был плохим человеком, напротив, он был отличным парнем и очень верным другом, но в то же время совершенно неспособным руководить и управлять чем-либо. Его управление и управление его матери стоили нам слишком много денег. Кафьеро знает обо всех моих усилиях, обо всех бурях, которые я устраивал, чтобы сократить расходы. Ничто не помогало, Набруцци довольствовался тем, что выравнивал счета своим красивым почерком, но без малейшей критики и без малейшего контроля. Наконец, мы уволили мадам Набруцци и барышню Х. Мы сменили обслуживающий персонал. Старый метрдотель маркиза, наш друг, взял на себя управление. Это была другая система, но без каких-либо изменений в экономии. Кафьеро знает все это, он знает, какое отчаяние я испытывал, и только после ухода старого Пецца мне удалось с помощью мадам Зайцевой немного сэкономить. Наконец, за эту зиму мы потратили только на содержание дома больше, чем Антонии понадобилось бы на год или, может быть, на полтора года. Была ли это моя вина? Конечно, нет. Я не пропускал ни одного дня без протеста, часто без криков. Кафьеро это хорошо знает, но все это было бесполезно, потому что я сам ничего не слышал. Кроме того, в доме жили и питались масса людей, не было никакого порядка, все было в общем разброде. Относительно более высокий порядок, который навела Антония, был всем, что можно было сделать.
Кафьеро следует попросить у Набруцци все старые счета дома, хотя бы для того, чтобы не быть несправедливым к Набруцци, ибо следует отметить, что многие из этих счетов {несколько слов неразборчиво} относились не к внутреннему управлению домом, а к внешним работам. Только эти работы были столь же беспорядочны, как и управление домом.
Что касается внешних работ... как в саду, так и на новой дороге, нам, к сожалению, попались два мошенника: садовник Молинари и Никора, трубочист, единственный садовник в Локарно, рекомендованный Джакомо Фанчола, и другой, рекомендованный Кьезой. Кафьеро знает обо всех наших невзгодах с ними, достаточно сказать, что вся работа, проделанная ими до января, не только была чрезвычайно дорогостоящей, не только была бесполезной, но часто даже вредной и как таковая должна была быть полностью переделана. Это был урок, за который я дорого заплатил. Кафьеро знает, какие трудности мне пришлось преодолеть, чтобы избавиться от этих двух негодяев. Он знает, что настоящая работа началась только 18 января. Все, что было сделано и переделано, предпринято и изменено как во внутреннем управлении домом, так и в наружных работах, было не только выполнено с полного ведома Кафьеро, но и обсуждено во всех деталях и решено совместно с ним, потому что я никогда не переставал считать его и относиться к нему как к истинному собственнику Баронаты, и он часто упрекал меня за то, что я делаю это слишком часто и выгляжу как таковой, говоря, что, напротив, он считает, что должен отойти в сторону, чтобы лучше достичь цели, которую мы перед собой поставили.
Он также принял очень активное участие в переговорах, которые мы провели в середине января с Паоло Гавирати, инженером Галли, Руджеро, Луиджи Руска и Джакомо Фанчола по поводу радикальных изменений, которые необходимо было внести в работы в Баронате, и очень энергично помог мне в деле изгнания Молинари, которое стало абсолютно необходимым. Так в его присутствии и с его полного согласия были заключены контракты с Торри на Ронко и озеро, с Росси на новый дом и, наконец, с Черутти на обустройство и засаживание как огорода, так и сада. Все эти работы и все эти расходы были взаимосвязаны и неизбежно влекли за собой друг друга. Так, имея двух коров и двух лошадей, мы сначала должны были найти женщину, которая бы ухаживала за коровами и доила их, а также кучера для лошадей. Сам Кафьеро нашел и привел нам кучера, старого Беппе, но кучеры стоят дорого, а содержание лошадей и коров, которое мы так и не смогли организовать экономично, стоило нам много денег. Затем пришлось построить большую навозную яму для удобрения посадок на земле, которая в течение многих лет оставалась без удобрений. Пришлось восстановить конюшню (scuderia), которая приходила в упадок и грозила раздавить людей и лошадей, а также добавить к ней гараж для кареты (voiture). Чтобы посадить деревья, пришлось провести большие земляные работы и построить много стен, а чтобы привести в порядок Баронату, нужно было посадить много фруктовых деревьев. Я договорился с Черрутти, что расходы на посадку не превысят 3000 франков, но он превысил эту сумму более чем на 2000 франков, включая все расходы. Поскольку Бароната прежде всего испытывала нехватку воды, было абсолютно необходимо построить цистерну в центре, которую нам предложил Роджеро и которую приняли как Кафьеро, так и я. Затем, когда было решено, что новый большой дом на горе будет построен, нужно было сделать озеро, потому что иначе не было бы камней для строительства, а также построить новую дорогу для проезда автомобилей, потому что без нее строительство нового дома обошлось бы в два раза дороже. Все это было обсуждено, доказано и принято по общему согласию. И Карло принимал активное участие во всех этих обсуждениях и решениях.
Признаюсь, что с того момента и даже раньше я начал сильно беспокоиться, видя, как мы все больше и больше втягиваемся в расходы, конца которым было трудно предвидеть. Мы обсудили это с Кафьеро, и мы решили, что я попрошу инженера Галли дать мне приблизительный расчет расходов, которые мне придется понести на все начатые строительные работы. Он предоставил мне его примерно через месяц, в феврале, если я не ошибаюсь, но очень неполный, в котором он забыл указать многие важные расходы, такие как, например, свои собственные. Тем не менее, мы взяли эту смету за основу и пришли с Карло к выводу, что для завершения всего потребуется еще не менее 50.000 франков, причем не итальянских, а швейцарских. Кафьеро убедил меня замедлить работы на месяц, чтобы дать ему время собрать эту сумму, после чего, как он сказал и написал мне, я смогу значительно расширить работы. И действительно, я сделал это, насколько это было возможно. Но расчеты инженера были значительно превышены реальностью, то есть работами, заказанными им самим. Мы заключили с Мартинелли контракт на строительство дороги за 3000 франков, но из-за нечестности этого господина дорога обошлась нам почти в 6000 франков. – Я уже рассказывал, как Черутти без моего ведома превысил сумму, выделенную на посадку растений. Для дома инженер рассчитал, что из озера нужно добыть 500 кубометров камня, каждый из которых должен был стоить 7 франков, что составляло только за камни 3500 франков. Вместо этого на дом ушло более тысячи кубометров, то есть в два раза больше, или 7000 франков только за камни. Добавьте к этому стоимость транспортировки песка и даже воды, и вы поймете, как строительство вскоре превысило расчеты инженера, и все в том же духе. Я видел все это и не мог этому помешать, и провел много бессонных ночей. Весной мы поговорили об этом с Шарлем и признались друг другу, что, будучи оба невежественными в этих вопросах, мы позволили себе втянуться в предприятие, масштабы которого не смогли рассчитать, и если бы все началось сначала, мы бы не стали его начинать, а вместо этого придумали бы что-нибудь другое, но теперь, добавил он, остановиться невозможно, нужно дойти до конца. Когда Кафьеро принес мне 50.000 франков, он спросил, хватит ли их до июня, я ответил, что хватит даже до июля.
Здесь я хочу признаться и уточнить свою ошибку. Я совершил только одну ошибку – с самого начала принял братское предложение Кафьеро. Отклонив его, я сохранил бы целостность своей жизни до самого конца и теперь был бы свободен распоряжаться ею в соответствии со своими убеждениями и склонностями. В глубине души я должен признать, что, приняв его, я предал себя, свое прошлое и, говоря правду, проявил трусость, за которую сегодня искупаю свою вину. Теперь я расскажу о причинах, которые заставили меня принять это предложение и которые в определенной степени могут служить мне оправданием.
Прежде всего, я очень устал и разочарован. События во Франции и Испании нанесли страшный удар по всем моим надеждам и ожиданиям. Мы рассчитывали без масс, которые не хотели страстно желать своего освобождения, и в отсутствие этой народной страсти мы, может быть, теоретически и были правы, но мы были бессильны.
Вторая причина заключалась в следующем: единственной работой, которая оставалась для нас возможной, была скрытая, хорошо замаскированная работа. Для всех нас было абсолютно необходимо принимать спокойный, буржуазный вид. Более того, Швейцарское федеральное Правительство под давлением итальянского правительства и, соответственно, кантонального правительства Тичино категорически хотело интернировать меня в глубь Швейцарии. У меня были все возможности остаться в Локарно. Предложение Кафьеро давало мне такую возможность.
Наконец, третьей и, я бы сказал, самой весомой причиной было мое беспокойство о будущем моей семьи и мое огромное желание дать ей убежище и обеспечить, по крайней мере до некоторой степени, ее будущее.
Поэтому я расскажу вам, что произошло между мной и Кафьеро в отношении моей семьи, и больше к этому не вернусь. – Он убеждал меня вернуть ее как можно скорее, предлагая все деньги, необходимые ей для путешествия. В то же время он попросил меня написать Антони и передать ей, что ей не нужно беспокоиться о будущем своих детей, поскольку их будущее совершенно обеспечено. В октябре я отправил Антони 2000 франков и пообещал ей еще 2000 франков через два-три месяца. Но 2000 франков, отправленные через Острогов, как будто пропали; прошло несколько месяцев, она их не получала, и Антони, а особенно ее отец, писали мне отчаянные письма. Я рассказал об этом Кафьеро, который велел мне немедленно послать ей еще 4000 франков, что я и сделал в конце марта, к тому времени она получила первые 2000 франков. Затем Карло несколько раз спрашивал меня, написал ли я Антони, что будущее детей обеспечено, и я отвечал, что еще не написал и что жду, когда он снова скажет мне об этом, чтобы я мог написать ему, потому что не хочу питать его иллюзорными надеждами. Карло упрекнул меня в том, что я не сделал этого до сих пор, и попросил меня сделать это без промедления. Поэтому я написал Антони об этом.
Надо ли говорить, что Карло вдохновляла чистейшая братская преданность во всех его делах, начинаниях и обещаниях и что именно это братское величие души заставляло меня слепо принимать все, что он предлагал. Была и другая причина для такого согласия. Кафьеро считал себя гораздо богаче, чем был на самом деле. Он оценивал все свое состояние в 400 или даже 450.000 франков. Возможно, он смог бы реализовать и эту сумму, если бы не посчитал нужным поторопиться с ликвидацией своего имущества.
Вторая ошибка, которую совершил я, и в некоторой степени Кафьеро тоже, – это то, что я поставил себя во главе всех этих предприятий. Все мои друзья знают, что я очень плохой делец и что поначалу я ничего не понимал в предприятии. Конечно, если бы на моем месте был опытный и практичный человек, он сделал бы все то, что сделали мы, возможно, с половиной потраченных нами денег. Но где найти такого человека? Мы искали его вместе с Кафьеро, но не нашли.
Таков в общих чертах и с самой скрупулезной правдой рассказ о моих отношениях и делах с Кафьеро вплоть до его возвращения из России.
Во время его пребывания в своей стране я совершил покупку, единственную, которую я мог бы сделать, не заручившись предварительно согласием Кафьеро: это была покупка владения Ромерио. Гавирати и инженер Галли горячо рекомендовали мне его. Впоследствии я узнал, что господин Ромерио взял с меня за него слишком большую цену. Инженер Галли и мой друг Гавирати с этим не согласились. Больше всего меня прельщала та неоспоримая ценность, которую это новое приобретение, особенно лес, придаст дому, а значит, и Баронате. Я был уверен, что Кафьеро согласится. Если я ошибался, жаль, но я себя не оправдываю.
Я уже говорил, что всегда считал Кафьеро главным, если не единственным владельцем Баронаты. По закону она принадлежала ему целиком, по братскому праву – по крайней мере, если он должен был владеть ею наполовину или совместно со мной. По его возвращении из России, в присутствии друга Росса, я предложил ему узаконить эту ассоциацию или совместную собственность публичным актом. Он ответил, что, если я считаю это полезным, он не будет против, и предложил мне в течение нескольких дней, которые он проведет в Барлетте, изучить лучший способ реализации этого проекта. Я также рассказал ему о покупке, которую я сделал во время его отсутствия, и он сказал мне, по крайней мере в присутствии Росса, что, по его мнению, я сделал хорошую сделку. Наконец я сказал ему, что для завершения всех работ и обеспечения внутреннего управления Баронаты и существования семьи в течение двух лет, когда она приносила очень мало или ничего, нужно было еще как минимум 50.000 франков. Он сказал мне, что едет в Барлетту именно для того, чтобы окончательно уладить свои дела. Он вернулся в тот же вечер, когда приехала Антония со всей семьей. На следующий день Антония рассказала мне о слухах, которые некоторые люди, которых я считаю ненужным называть, распространяли о Карло Кафьеро и, прежде всего, обо мне. Говорили, что я эксплуатирую доверие и неопытность Кафьеро, что я злоупотребляю его щедрой дружбой, что я его разорил и так далее и тому подобное. – Я сразу же рассказал об этом Кафьеро, причем в присутствии Росса; он, казалось, был очень взволнован и пообещал разобраться с клеветниками. На следующий день он вернулся, но был совсем другим. Он сказал мне, что не нужно ничего объяснять, потому что в сущности все это правда. – Значит, было правдой, что я злоупотребил дружбой Кафьеро. – Это было не очень лестно для меня, но я признаюсь, что не сразу пришел к такому выводу, так как мне казалось невозможным, что Кафьеро хотя бы на мгновение мог остановиться на этой мысли. - Он сказал мне с горечью, что мы совершили большую, непростительную глупость, в которой он признавал себя таким же виновным, как и я. Что он не требует возмещения за то, что потратил на Баронату, но твердо решил больше не тратить на нее ни копейки, ни мысли, ни частички своей энергии, поскольку все это должно принадлежать революции.
Признаюсь, эта речь встревожила меня и ударила по лбу, как кувалдой. Прежде всего, горький, обидный, подозрительный тон, которым все это было сказано, глубоко ранил меня. Кафьеро, очевидно, стал глубоко несправедлив ко мне, и я сразу почувствовал, что его добрая и братская дружба вдруг превратилась в глубокую враждебность, плохо замаскированную и полную несправедливых подозрений. Если бы он сказал мне, что мы оба совершили большую ошибку и должны потратить все силы на ее исправление, я бы понял и откровенно принял его. Но нет, он изолировал себя от меня, причем таким образом, что это было совершенно оскорбительно для меня.
С другой стороны, я признаюсь, что был совершенно потрясен новой ситуацией, в которую этот разговор поставил нас всех, и особенно мою бедную семью. Полагаясь на мои письма, Антония приехала совершенно спокойная, радостная, не только с детьми, но и со своим замечательным отцом, добрым стариком, жившим только своими близкими, жестоко испытанным потерей двух сыновей, чрезвычайно чувствительным до такой степени, что мог заболеть и, возможно, умереть от малейшего нового несчастья, которое могло бы постигнуть его и его близких. Я видел их всех спокойными, счастливыми, зовущими сюда сестру, мать, и с ужасом думал о том отчаянии, которое охватит Антонию и отца при первой новости о катастрофе, которая их ожидала. Я был горько потрясен этим. Революционная абстракция Кафьеро не поймет этого, но ты, Эмилио, и ты, Антония, поймете. Это дошло до такой степени, что, под властью этой навязчивой идеи, столь ужасной для меня, я пренебрег или гораздо менее остро почувствовал прямое оскорбление, содержавшееся в заявлениях Кафьеро. Если бы я был один, то при первом же слове я бы отдал ему эту проклятую Баронату со всем ее содержимым и не стал бы унижаться, обращаясь к нему с каким-либо словом. Но мысль о том отчаянии и бездне, в которую я погружу Антонию и ее отца, сделала меня трусом. Вместо того чтобы думать о своей чести, несправедливо оскорбленной тем, от кого я меньше всего ожидал такого оскорбления, я думал о том, как спасти не себя, конечно, а своих близких. Что касается меня, то я принял решение, я был готов умереть. Но перед смертью я считал своим долгом обеспечить будущее своих близких. Все дни, начиная с 15-го, были для меня настоящим адом.
Я день и ночь думал о способах спасения для своих близких, и в результате этих размышлений я нашел способы, которые не требовали бы почти никаких новых жертв или требовали бы очень небольших жертв, не нанося никакого ущерба революции со стороны Кафьеро. Но для реализации этих средств нужно было договориться с ним. Однако это стало невозможным, потому что, помимо того, что ему всегда трудно понять идею с первого раза, и помимо обычной упрямости идеи, которая доминирует в нем в данный момент, в нем было это оскорбительное недоверие, которое проступало в каждом его слове, жесте, взгляде и полностью парализовывало меня. После многих тщетных попыток я наконец принял окончательное решение, которое должен был принять с самого начала. Я подписал документ, по которому передавал ему Баронату со всем, что в ней было, включая коров и больных лошадей. Но я снова проявил слабость, согласившись с его обещанием каким-то образом обеспечить судьбу моей семьи после моей смерти, которая, я надеюсь, не заставит себя долго ждать. Более того, в день моего отъезда утром я написал ему письмо, в котором напомнил ему о его торжественных обещаниях, которые он дал мне в отношении моей семьи, и даже предложил ему способы спасти Баронату, умоляя его сделать это, если он сочтет это возможным. Я хотел передать ему это письмо лично, обняв его при отъезде. Едва я это сделал, как он появился. И тогда я поговорил с ним, и в середине разговора он сказал мне слова, которые смертельно ранили меня, но сразу после этого, в присутствии Эмилио и Росса, у нас состоялся другой разговор, который довершил удар. Кафьеро жестоко разорвал все узы, которые связывали меня с ним. – Ну, несмотря на это, я передал Эмилио письмо, чтобы он сразу после моего отъезда передал его Кафьеро. Пусть мои оставшиеся друзья судят, совершил ли я тем самым великий акт самоотречения и любви или проявил трусость.
Всю ночь от Локарно до Беллинцоны и от Беллинцоны я, естественно, не сомкнул глаз и думал о Кафьеро. Результат всех этих мыслей таков: Я не должен больше ничего принимать от Кафьеро, даже его заботу о моей семье после моей смерти. Я не должен, я больше не хочу обманывать Антонию, и ее достоинство и гордость подскажут ей, что она должна сделать. Удар, который она получит, будет ужасен, но я рассчитываю на энергию и героическую силу ее характера, которые, я надеюсь, помогут ей выдержать это. Кроме того, я сделал все возможное, чтобы хотя бы частично обеспечить судьбу ее семьи. Я написал письмо - прощальное письмо моим братьям, которые никогда не отрицали моих прав на часть нашего общего имущества и всегда просили меня для реализации этой части прислать им человека, облеченного моим полным доверием и обладающего всеми полномочиями, необходимыми для его получения. До сих пор я не нашел такого человека. Теперь, в прилагаемых письмах, я передаю эти полномочия Софье Лоссовской, сестре Антони. Я не мог бы передать их в лучшие руки. Она столь же решительна, сколь и искусна, а ее преданность Антонии не знает границ.
А теперь, друзья мои, все, что мне осталось сделать, – это умереть хорошо, до свидания.
Эмилио, мой старый и верный друг, спасибо тебе за твою дружбу ко мне и за все, что ты сделаешь для моей семьи после моей смерти. Я прошу тебя помочь с проездом Антонии, который, я думаю, будет непрерывен, если только она не сочтет нужным остаться еще на несколько дней, чтобы избавить отца от слишком большого кризиса. Одолжите ей 500, 1000 франков, если нужно, они будут возвращены вам, и очень скоро, уверяю вас.
Что касается 2100 франков, полученных от господина Феликса Руска, отдайте их Кафьеро, как только они будут вам возвращены.
Антони, не проклинай меня, прости меня. Я умру, благословляя вас и наших дорогих детей.
Ваш покорный
М. Б.
[1] Жена Бакунина.
[2] Эмилио Беллерио – друг Бакунина из Тичино. Имеется крайне мало данных о том, что это был за человек.
[3] Карло Кафьеро – итальянский друг Бакунина, анархист из богатого сословия, свое богатство Кафьеро потратил на революционные компании.
[4] Видимо по шифру. Обычная практика в бакунинском Альянсе Социалистической Демократии.
[5] était de la partie
[6] général
[7] Руководитель ресторана.