#title Письма Бакунина и Нечаева в редакцию Volksstaat о русском революционном движении.
#date 26 февраля, 8 (письмо подписанное Бакуниным), 15 апреля 1870
#source Материалы для биографии Бакунина Т. III, IISG
#lang ru
#pubdate 2025-08-21T10:41:14
#authors Михаил Бакунин, Сергей Нечаев
#topics Россия, Германия
* Предисловие.
Вскоре после окончания Базельского конгресса среди противников Бакунина вновь подымается против него волна недоверия. В этот период борьбы с Бакуниным казались подозрительными не только тактика, которую вел он в Интернационале, но и близость к нему Сергея Нечаева. Фигура последнего европейским революционерам казалась весьма темной вследствие того, что сведения, распространявшиеся Нечаевым о самом себе, о своей революционной деятельности в России, об обстоятельствах своего бегства из России, опровергались сообщениями других русских, близко знавших обстоятельства дела, на которые ссылался Нечаев. Одним из наиболее серьезных разоблачителей Нечаева был Герман Лопатин, прибывший в Европу после побега из тюрьмы и опровергавший легенды, распространявшиеся о себе Нечаевым. К недоверию, которое питали к Бакунину его противники, присоединились еще подозрения, возбужденные Сергеем Нечаевым. Поэтому конец 1869 года и начало 1870 года были периодом, когда Бакунин стал подвергаться новым нападкам Мориса Гесса в парижской прессе и Сигизмунда Боркгейма в немецкой, о которых мы говорили в предисловии к письму Бакунина в «Reveil»[1]. Как мы знаем, попытка Бакунина выступить с ответным разоблачением своих врагов (письмо в «Reveil») не была доведена до конца, и письмо не увидело света. Но в апреле 1870 года в газете «Volksstaat», редактировавшейся Вильгельмом Либкнехтом, появилась статья Бакунина под названием «Письма о революционном движении в России». Самый факт напечатания этой статьи в газете, редактором которой был Вильгельм Либкнехт, говорит о том, что обвинения Бакуниным Либкнехта в вероломстве по отношении к нему, Бакунину, были несправедливы. Мы отмечали уже в своем месте, как Либкнехт редакторским карандашом прошелся по некоторым строкам своего корреспондента, направленным против Бакунина. Либкнехт же напечатал в «Volksstaat» и воззвание Бакунина к русской молодежи, и чрезвычайно резкие письма Нечаева, в которых автор квалифицировал Боркгейма, сотрудника «Volksstaat», как дурака и софиста. Дальнейших писем Бакунина в газете не появилось. Можно думать, что и здесь, как и в других случаях, сам Бакунин попросту отказался от «продолжений», забыл о них, погруженный с головой в другие дела, казавшиеся ему более неотложными, чем полемика с противниками. «Письма о революционном движении в России» имели своей целью ответить на нападки, раздававшиеся в газетах. Для той же цели был мобилизован и Сергей Нечаев, подвергавшийся в то время преследованиям русской полиции. Первое письмо его появилось в той же газете «Volksstaat» ранее письма Бакунина, а именно: 26 февраля 1870 года, а второе – в двух номерах от 14 мая и 4 июня того же 1870 года.
Эти три произведения Бакунина и Нечаева до сих нор не воспроизводились на русском языке. Честь их открытия, насколько нам известно, должна быть приписана Д. Б. Рязанову, впервые процитировавшему их в своем критическом исследовании «Анархистский товар под флагом марксизма». Ни словом о них не обмолвился новейший исследователь С. Нечаева А. Гамбаров в своей книжке «В спорах о Нечаеве» (изд. «Моск. Рабочий», 1926). Не упоминает о них также и Ю. М. Стеклов в своей новейшей работе «Бакунин и подготовка нечаевского дела» («Историк-Марксист», том II). Письма Нечаева, относящиеся к последним месяцам совместной работы его с Бакуниным, сыграли немалую роль в создании той паутины недоверия, которая росла вокруг имени Бакунина. На людей, хотя бы по слухам знавших о действительной деятельности Нечаева, сведения, которые он сообщал о себе, должны были произвести ошеломляющее впечатление. Письма изобилуют измышлениями, хотя вместе с тем полны революционного пафоса. Но неправда, сообщавшаяся столь открыто, подрывала доверие к пафосу. Достаточно прочесть строки письма Маркса к Энгельсу от 5 июля 1870 года, касающиеся С. Нечаева, чтобы увидеть, какую жестокую и непоправимую ошибку совершил Бакунин, доверившись «тигренку» Нечаеву: от мистификаций, которые разоблачал Лопатин, страдал Нечаев, но еще больше Бакунин. И обвинения, которыми после разрыва с Нечаевым стал осыпать последнего сам Бакунин, не могли уже снять с него самого той тени, которую набросила на него его недавняя близость к Нечаеву. Они пришли слишком поздно. Более того: обвинения, которые щедрой рукой обрушил на Нечаева Бакунин, лишь скандализовали его самого и целиком оправдывали недоверие, скопившееся к Нечаеву, а следом за ним – и к самому Бакунину. Мы не приводим здесь этих обвинений: читателю они должны быть известны из большого письма Бакунина к Таландье от 24 июля 1870 года[2].
Письма Нечаева имеют, разумеется, самостоятельный интерес. Написанные чрезвычайно энергическим языком, они обнаруживают характерную для Нечаева резкую прямолинейность суждений и слепую веру в свою правоту. На письмах этих несомненно влияние Бакунина. Д. Б. Рязанов замечает даже, что так называемое «письмо Нечаева» (речь идет о первом из публикуемых ниже писем) было на самом деле письмом Бакунина. Это возможно: целый ряд оборотов, отдельные мысли и даже выражения напоминают писания Бакунина. В обоих письмах, а в особенности во втором, есть много мест, чрезвычайно ценных для определения нечаевского мировоззрения.
Вяч. П. (историк-марксист)
* Первое письмо Сергея Нечаева в газету «Volksstaat»
Это письмо напечатано в «Volksstaat» в номере от 26 февраля 1870 года.
Гражданин редактор! От имени работающих для освобождения русских, я прошу вас дать в вашей газете место сообщению, содержание которого в настоящее время чрезвычайно важно для нас.
Неистовая злоба, овладевшая русским правительством в предчувствии своей неминуемой гибели, побуждает его подвергать народные массы жесточайшим и бессмысленным гонениям, – гонениям, которые, делая положение невыносимым, лишь ускоряют момент неизбежного социального кризиса. Масса высших сановников империи, вследствие вполне естественного страха и опасений за свое собственное существование, с бешенством тигров набрасывается на все то, что молодо и энергично. Ничто не руководит ими, кроме слепой ненависти, они не делают даже различия между своими противниками.
Эти злодеи, в предчувствии своего близкого конца, хватают женщин и даже детей и бросают их в свои инквизиторские тюрьмы. Варварство обращения с политическими заключенными переходит все пределы самого жестокого бесстыдства. Это татарско-немецкое правительство хочет завершить свою роль в истории русского народа, подвергая пыткам молодых людей обоего пола. Оно идет в своей гибели по трупам мучеников. Самый незначительный жандармский офицер обнаруживает не меньшую жестокость, чем знаменитый палач Муравьев. Но вся эта травля, все это избиение русского молодого поколения, которое должно платиться головой за свободу своего народа, которое должно бороться с деспотизмом империи, чтобы дать, наконец, рабочей массе возможность свободно вздохнуть, – все эти неслыханные преследования станут понятны Европе только в том случае, если она мысленно перенесется к варварским сценам средних веков. И даже эта ужасная эпоха может дать только неполное представление о том, как поступают в России, по воле разнузданного деспотизма, с людьми, имевшими несчастье попасть в лапы этого тигра.
По вызову моих друзей я, изгнанник, тайно возвратился в свое отечество, чтобы снова занять место в рядах борцов за русскую свободу, победа которой близка. Вследствие неосторожности одного из товарищей, или, вернее, вследствие непредвиденного случая, мое возвращение было, к несчастью, обнаружено. Литератор Катков счел своей обязанностью шпиона поместить это известие в своей газете, и полиция начала самые тщательные розыски на основании этого сообщения своего агента. Вскоре я был арестован в маленьком провинциальном городке и, как это обычно делается с политическими изгнанниками, был без всякого суда сослан на каторгу[3]. Один из начальников Третьего Отделения не удовлетворился, однако, возложением на меня каторжного, рабского труда, но отдал приказ убить меня тайно. Розги и лишения всякого рода – ничто меня не миновало. На полдороге в Сибирь инквизиторский приказ должен был быть приведен в исполнение, тогда мне пришел бы конец. Но, к счастью для меня, мои товарищи не теряли даром времени, и благодаря их мужеству мне удалось вырваться из рук моих палачей, правда, полузамученным, но все же живым. Ведь эти слуги деспотизма так же жадны, как и жестоки, и за деньги способны не только продать, но даже задушить своих собственных хозяев[4].
В высоких правительственных сферах не сомневались в том, что я был убит по дороге в Сибирь, Третье Отделение думало, на самом деле, что приказание его приведено в исполнение. Но, вследствие рокового стечения неожиданных обстоятельств, гроза, собиравшаяся над головами наших угнетателей, разразилась слишком рано.
Некоторые из наших прокламаций, тайно напечатанных и распространенных в России, были воспроизведены некоторыми европейскими газетами, но все же Европа вряд ли может составить себе представление о жестокостях, которые совершались за последнее время русским правительством в нашей бедной стране. Эти жестокости, одна мысль о которых вызывает ужас, усиливаются с каждым днем. Из сотен заключенных многие уже умерли под пытками, как истинные мученики, завещав нам свое геройское мужество и свою непримиримую ненависть к палачам народа.
Некоторое время спустя правительство, узнав, что я ускользнул от его палачей, решило скомпрометировать меня всеми возможными способами. Литературные ищейки излили на мое имя дьявольские потоки ядовитой слюны, они приписывали мне самые чудовищные и самые бессмысленные черты, они обвиняли меня в самых отвратительных поступках для того, чтобы испортить мою репутацию и помешать мне найти себе прибежище. Полчища шпионов и полицейских рыщут повсюду, снабженные моей фотографией, снятой уже 10 лет тому назад и не обнаруживающей поэтому никакого сходства со мной в настоящее время. Чтобы наверняка арестовать меня, эти люди задерживают всех, которые, по их мнению, имеют со мной хотя бы малейшее сходство. Господа Катков[5] 119) и Краевский помещали много раз в своих газетах с величайшим удовлетворением известие о том, что я арестован, и тотчас же вслед за этим должны были с величайшим сожалением сообщать, что агенты их ошиблись. Один из них пустил слух, что я за границей, – тогда, на ступил конец всему. Но нет! Палачи на службе у русской государственной машины не успокоились.
Я был очень доволен по поводу распространившихся слухов о моей мнимой эмиграции за границу, так как, чем больше пространство, в котором совершаются преследования, тем легче ускользнуть от них. Я не подозревал, чему с некоторого времени подвергаются все работающие для установления свободы народов в Европе. Русское правительство выставило предлогом совершенное недавно убийство некоего Иванова и самым бесстыдным образом обвинило меня в участии в этом преступлении, чтобы приобрести право требовать у иностранных правительств моей выдачи.
Русское правительство никогда не знало ни чести, ни справедливости. Оно сгнило до мозга костей. Еще более рассвирепев от того, что ему не удалось задушить меня, оно решило прибегнуть к клевете, надеясь, что благодаря этому способу оно скорее поймает меня. Опираясь на продажность русской прессы, оно, несмотря на всю невероятность факта, добилось того, что некоторые европейские газеты, занимающие, по всей вероятности, в своем отечестве то же положение, что газета господина Каткова в России, воспроизвели эту клевету, как истину. Между тем русское правительство обратилось к иностранной полиции с официальной просьбой задержать меня как убийцу. Предлогом для домашних обысков у русских эмигрантов, несколько человек из которых было даже арестовано, выставлялись розыски подделывателей кредитных билетов. И все это лишь с той целью, чтоб я был выдан русскому правительству.
Александр второй, царь-расточитель, без стыда и совести проматывал вместе со своей семьей и своими прислужниками богатства русского народа и сделал бесчисленное множество долгов; теперь он, как истый плут-торгаш (commerçant-filou), хочет тем или иным способом оправдать в глазах Европы предстоящее ему банкротство, а именно: он делает ответственными за невероятное расстройство финансов так называемых «политических агентов» («politische agente»), будто бы изготовляющих «фальшивые кредитки». С помощью подставных свидетелей русское правительство самым недостойным образом выдумывает всяческие обвинения и пытается придать некоторое подобие «справедливости» гнусным преследованиям своих несчастных жертв.
И европейские власти действительно верят или делают вид, что верят подобному вздору! Под предлогом розысков «убийцы и подделывателя кредиток Нечаева» европейские правительства дали русской полиции позволение рыскать по Европе. Как слышно, русские шпионы условились с полицией всех стран тайно подбросить фальшивые кредитки в дома тех русских и польских эмигрантов, которых решено арестовать. Под таким видом совершаются аресты.
Таким путем был арестован знаменитый Ярослав Домбровский, ускользнувший от виселицы, воздвигнутой для него генералами Муравьевым и Бергом.
Подобным образом были произведены аресты в Вене, и даже в «либеральной» Швейцарской республике уже имели место несколько домашних обысков, например, у Булевского, Рачинского и других.
Кто мог предположить, что европейские страны, гордящиеся преимуществами своего «либерального режима», дозволят лакеям Александра Второго насмехаться над ними? К моему сожалению, я должен сказать, что эти страны отказываются, как кажется, оказывать покровительство тем, кто ищет у них защиты от преследований русского царя и жестокости его министров.
Возможно ли было предвидеть, что даже республиканские правительства протянут руку русским шпионам? Значит правда, что тот, кто не может примириться с тираническими законами деспотизма и вследствие этого является врагом своего правительства, не может найти прибежища ни в каком другом государстве! – Как можно быть настолько легкомысленным, чтобы прислушиваться к клевете русского правительства? Разве то же самое правительство не обвиняло в 1865 году покойного Александра Герцена в том, что он принимал участие в русских пожарах? И разве незадолго до этого то же самое правительство, испуганное влиянием, которое оказывал на народный дух талант Чернышевского, не обвинило его, с помощью подставных свидетелей, в самом заурядном преступлении, чтобы иметь «законный» предлог для ссылки его на каторжные работы? И разве это недостойное правительство, вслед за этим, увидев, что учащаяся молодежь преисполнена любви к народу, проникнута народным духом и хочет облегчить участь крестьян, не пыталось натравить народ на молодежь, распуская слухи, что студенты хотят восстановления крепостного права?
Нет, бесстыдство русского правительства уж слишком резко бьет в глаза, чтобы кто-нибудь мог быть введен таким путем в заблуждение! Разве последняя польская революция недостаточно научила Европу, что подразумевает русское правительство под понятием «политические эмигранты»? И однако – едва верится, что это возможно – нелепая русская клевета встречает все же горячий прием в Европе!
Аресты и выдачи русских эмигрантов указывают на некоторого рода взаимное «закрывание глаз» у правительств всех наций, испуганных приближением народного суда. И раз правительства так хорошо столковались относительно угнетения, то надо надеяться, что и народы, в свою очередь, подадут друг другу руки для того, чтобы отвоевать обратно свою свободу и сообща обеспечить ее себе. Фактически существующие союзы правительств должны, значит, иметь своим последствием быстрое и мощное объединение оппозиционных элементов всех народов.
Моя выдача является убедительнейшим доказательством существования союза всех правительств против свободы народов. Если бы одновременно с этим возникла возможность общего соглашения всех врагов деспотизма, ох! в таком случае я с радостью перенес бы все пытки, которым подверг бы меня царь и его палачи-генералы! Я бы охотно пожертвовал своей головой, если последствием этого была бы общая борьба против существующего положения вещей в Европе!
Вот что я хотел сказать народам Европы.
Нечаев.
* Письма о революционном движении в России
адресованные гражданину Либкнехту,
главному редактору «Volksstaat».
Письмо первое.
Извлечено из газеты «Volksstaat», №31 и 32, апрель 1870. Сравнено с французской рукописью, написанной 8 апреля 1870 в Женеве из IISG.
Гражданин Либкнехт
Прежде всего приношу мою благодарность за перепечатку моего Воззвания к Русской молодежи[6] и письма моего земляка Нечаева[7] адресованного редактору «Марсельезы»[8], и в особенности за вашу сочувственную оценку совершающегося ныне в России революционного движения.
Это признание со стороны Германии является новым для нас событием, так как с давних пор в вашей стране относились к нам лишь с антипатией и недоверием, не говоря уже о жалкой клевете, которой пытались облить представителей этого движения за границей, – клевете, к которой, к сожалению, я вынужден буду вернуться в одном из последующих писем. Я должен заметить, что немецкие публицисты-представители либерализма, радикализма и даже буржуазного социализма, не ограничились нападками на русское правительство и на Всероссийскую империю, – к этим установлениям мы, русские революционеры, преисполнены ненавистью, о силе которой вряд ли имеет представление немецкая демократия, – но обрушились на весь русский народ. Это с их стороны было и неразумно, и несправедливо, и даже не очень осторожно. По пословице: «Кто слишком много доказывает, тот ничего не доказывает» – они чересчур размахнулись и открыто обнаружили слишком много слепой и необдуманной ненависти и предрассудков, внушенных ложью и невежеством.
Чем объясняется, что немцы, пользующиеся столь великой репутацией учености и честности, и отличающиеся, кроме того, действительно замечательной способностью познания как людей и вещей, так и наций и индивидов, в их неприкрытой и живой действительности, в их объективной истинности, – чем объясняется, что немцы, лишь только дело касается русских, отрекаются от всех этих отличающих их нацию превосходных качеств и обнаруживают как раз их противоположные стороны, – все присущие им недостатки характера, ума и сердца?
Ах! Да тем, что мы находимся в тесном соседстве и уже около полутора столетия оказываем друг на друга вредное влияние.
Не удивляйтесь, гражданин Либкнехт, что я говорю о взаимном вредном влиянии, а не о губительном влиянии одной только Российской Империи на Германию.
Вы, несомненно, знаете, что большей частью своей цивилизации Россия обязана немцам, и вам должно быть также известно, что в немецкой цивилизации можно отличить три различные и совершенно обособленные друг от друга части. Первая, к которой мы питаем глубокое уважение и горячую симпатию, – это ваш идеальный мир, ваша наука и ваше искусство. Мир этот, хотя он и был создан в Германии, никогда не претворялся там в действительность, и при печальном состоянии вашего правительства и вашей буржуазии может казаться лишь прекрасным сном.
Этому миру человеческих идеалов противостоит ваш официальный[9] мир; очень действительный, грубый мир ваших князей, вашей знати, вашего раболепного духовенства, вашей военщины и вашего чиновничества. Этому миру, – вы знаете его лучше меня, гражданин Либкнехт, – нет дела до облагораживания человечества, до вашего искусства и науки, и он ничем не способствовал неувядаемой славе немецкого народа. Он – глупое, высокомерное и циничное отрицание всего этого. Он не признает иного культа, кроме культа Власти, и представляет не что иное, как грубую силу Князя, олицетворяющего собою государство, – силу трафаретного государства, основанного на добросовестно-холопском духе немецкого чиновничества.
Между этими двумя противопоставленными друг другу мирами находится брюхо, а именно, буржуазный мир. Немецкая буржуазия представляет собой почтенный класс, соединяющий со многими внутренними добродетелями большую политическую трусость. Находясь между идеальным и официальным миром, которые исключают друг друга[10], она постоянно стремится к первой, никогда не достигая ее, и беспрестанно протестует против второй, не будучи в состоянии – или, вернее, не желая – порвать с ней. Она либеральна и даже демократична в своих мечтаниях; в действительности же она остается в высшей степени раболепной верноподданной и до крайности терпеливой жертвой для ее Князя, ее знати, ее военщины, ее чиновничества, ее государства.
Ныне, наконец, в Германии возникает четвертый мир – мир социалистической Демократии, мир труда и трудящихся; это – мир будущего. И в Германии, как и во всех других странах, он осуществит то, что буржуазия могла только смутно предчувствовать, – всеобщую любовь к человечеству, справедливость и полную свободу каждого при всеобщем равенстве всех.
Из этих четырех миров, составляющих немецкую цивилизацию, лишь два имели влияние на Россию: идеальный и официальный. Мир рабочих, слишком молодой, мир сегодняшнего числа, так сказать, не успел еще распространить свое действие по направлению на Восток; немецкая же буржуазия по самой природе и обычаям своим до такой степени чужда национальному характеру русского народа, что никогда не могла приобрести на него какого-либо влияния.
Зато ваш идеальный мир оказал огромное влияние на нашу учащуюся молодежь. Начиная с Ломоносова, – которого мы считаем отцом русской литературы и науки и который учился во второй[11] половине XVIII века в Германии под руководством Вольфа, продолжателя и тривиализатора философской системы Лейбница, – до настоящего дня, и в особенности в течение 30 лет рабства, терпеливо переносившегося нами под железным скипетром императора Николая, наука, метафизика[12], поэзия и музыка Германии были нашим прибежищем и нашим единственным утешением. Мы замкнулись в этом волшебном мире прекраснейших грез человеческих и жили больше в нем, нежели в окружающей нас ужасной действительности, выше которой мы старались себя поставить, согласно предписаниям наших великих немецких учителей. Я, пишущий эти строки, еще помню то время, когда, фанатик-гегельянец, – я думал, что ношу «Абсолют» в кармане, и с пренебрежением взирал на весь мир с высоты этой мнимо высшей истины.
Современное поколение умнее нас; оно вообще не занимается больше метафизикой[13]. Оно и слышать не хочет ни о милосердном боге теологии, ни о высшем и абстрактном бытии метафизиков. Враг всякого деспотизма, оно от всего сердца содействует проповедуемому античным и современным атеизмом низвержению небесного владыки. Равным образом, оно презирает вашу юридическую науку, которую оно с полным основанием считает метафизикой беззакония[14] и отрицанием человеческого права. С таким же пренебрежением оно отвергает ваши экономические, политические, исторические науки; тем более, что они основаны на юриспруденции и метафизике.
Но зато оно со страстностью усвоило[15] высказанные Огюстом Контом и Боклем положения о том, что в основе исторических наук должны лежать науки естественные, равно как не менее плодотворные идеи Дарвина о происхождении и превращении видов. Оно чтит Фейербаха, этого великого разрушителя трансцендентальной философии. Имена Бюхнера, Фогта, Молешотта, Шиффа и столь многих других знаменитых вождей реалистической школы Германии, пожалуй, лучше знакомы нашим русским студентам, нежели изучающим науку юным буржуа, проводящим свою молодость в ваших университетах. Вряд ли появляется в Германии, Англии или Франции хотя бы одно сочинение по позитивным наукам, которое не переводилось бы тотчас же и многократно и не читалось бы в России. То же самое относится и ко всем произведениям современной социалистической школы: сочинения Прудона, Маркса и Лассаля распространены в России по меньшей мере так же, как и в их родных странах…
Я заявляю с гордостью и радостью, что наша русская молодежь, – я говорю, само собой разумеется, о большинстве ее, – горячо реалистична и материалистична в теории, но в то же время идеалистична на практике в том смысле, что она с таким ярым рвением домогается истины, что равно душно переносит жесточайшие лишения, зачастую даже недостаток в необходимой одежде, голод и холод, и для нее победа великого принципа равенства, составляющего ныне все ее исповедание, стоит превыше всех соображений карьеры, должности и личностей. Их юношеский энтузиазм не гасится теми соображениями относительно будущего, от которых кровь в жилах ваших студентов течет более вяло и которые обусловливают то, что в самых задорных и воинственных героях ваших университетов уже обнаруживаются задатки завтрашнего филистера, мирного и преданного подданного. И, в противоположность буржуазной молодежи Парижа, она не растрачивает свою энергию и силы на публичных балах. Наша учащаяся молодежь, вышедшая, по большей части, из народа и вследствие своей бедности принадлежащая еще народу, ведет – по крайней мере, большинство ее – жизнь самоотречения: она страдает, она учится, и она устраивает заговоры…
Благодаря этому практическому идеализму, воодушевляющему ее, она и способна ныне посвятить себя всецело великому делу освобождения народа.
Этот идеализм порождается двумя причинами: основной причиной является, несомненно, именно это тяжелое положение, эта благая нищета нашей молодежи. Она видит, что не только ее настоящее, но и все ее будущее осуждено вследствие политической, экономической и общественной организации империи.
Не так ли? Ведь мы оба, гражданин Либкнехт, в достаточной мере социалисты, чтобы знать, что материальные условия оказывают чрезвычайно мощное влияние на характер и на теоретические и практические стремления отдельных лиц. Поэтому мы, значительно менее кровожадные, нежели государственные мужи всех оттенков – реакционеры или якобинцы, – мы требуем, чтобы во время всеобщей социальной революции, приближающейся гигантскими шагами, с неуклонной последовательностью уничтожались государства, привилегированные положения и так называемые юридические отношения, существующие ныне между людьми и вещами, – но не люди. Не так ли? Мы убеждены в том, что если бы – по предписанию Марата и по значительно более скромной и грозной практике Робеспьера н Сен-Жюста – мы снесли сто тысяч и более голов, то этим мы ничего не достигли бы. Тогда как, напротив, если смело и основательно взяться за экономическую реорганизацию общества и при этом устранять со всей необходимой для того энергией все, препятствующее превращению социальной несправедливости в справедливость, – мы создали бы новый мир.
Возвращаясь к русской молодежи, я должен заметить, что большая часть учащихся в наших университетах, гимназиях, академиях и семинариях находится в счастливом положении: перед ними нет никакой карьеры, никаких верных средств к существованию; поэтому они прежде всего революционны вследствие своего материального положения, что является, по моему убеждению, наисерьезнейшим и наиреальнейшим способом быть революционером. Но я спешу добавить, что наша молодежь не только революционна по положению, но и революционна по пламенному и глубокому убеждению. И ничто столь не способствовало образованию у них этого убеждения или этого революционного сознания, как немецкая наука.
Это, возможно, удивит вас, гражданин Либкнехт, и, однако, это так. Это может вас удивить потому, что та же самая западная наука, которая толкает русскую молодежь к социальной революции, оказывает сплошь и рядом совершенно противоположное действие на учащуюся молодежь Запада. Она и у вас часто преображает молодых людей – но не в революционных социалистов, а в доктринеров или в жрецов науки, образующих особый класс: интеллектуальную аристократию. Члены этого класса обычно от всего сердца презирают народные массы. Они, люди науки, презирают их за невежество. И даже тогда, когда они называют себя социалистами и революционерами, они хотят этой революции сверху, но не снизу. Они признают себя призванными установить справедливость и считают народ неспособным завоевать и организовать эту справедливость своими собственными силами. Поэтому они мечтают о диктатуре в той или иной форме, или о так называемом рабочем государстве. Для этих детей буржуазии и духовно-привилегированных это является лишь еще одним способом властвовать над народом. Ибо в случае, если останется хотя какое-нибудь государство, то по необходимости должны быть и государственные люди, и в неуклонной последовательности образуется государственный класс.
У нас в России есть также наша доктринерская молодежь – хотя и в значительно меньшем количестве, – и причины, делающие ее доктринерской, те же, что накладывают столь специфический отпечаток на характер большей части вашей буржуазной молодежи, именно, привилегированное материальное положение, виды и надежды на карьеру. Для того чтобы прежде всего и больше всего желать освобождения народа, надо[16] проявить солидарность со страданиями народа.
И в этом как раз заключается благоприятное положение огромного большинства учащейся молодежи России. В речи, которую я произнес почти полтора года тому назад на конгрессе Лиги Мира и Свободы в Берне, я говорил, что среди русского студенчества насчитывается свыше 40.000 деклассированных молодых людей, не видящих иного выхода из тяжелого положения, в котором они находятся, кроме революции. Не естественно ли в таком случае, что ваша наука, сводящаяся в теории к отрицанию всякой божеской и человеческой власти и к установлению равенства в социальном мире, побуждает эту молодежь, революционную как вследствие своего материального положения, так и по убеждению, перейти из области теоретических споров к действию?
Итак, вы видите, гражданин Либкнехт, что мы очень далеки от того, чтобы отрицать благодеяния, которыми мы обязаны немецкой науке, и, наоборот, преклоняемся перед ней с глубоким уважением. В моем втором письме я буду говорить о вредном влиянии, которое оказал на Россию ваш официальный мир.
М. Бакунин
* Нечаев редактору «Volksstaat».
Это второе письмо напечатано в номерах Volksstaat от 14 мая и 4 июня 1870 года. В IISG имеет название «Письмо Сергея Нечаева и Михаила Бакунина редактору «Volksstaat»». Письмо с Нечаева с участием Бакунина. Ни Нечаев, ни Бакунина не было в Лондоне 15 апреля.
Лондон, 15 апреля. Гражданин редактор «Volksstaat»! Я был очень поражен, – я признаюсь в этом, – когда я прочел в № 22 вашей газеты статью автора «Русских писем», и я бы не счел нужным отвечать на содержащийся в ней вздор, если бы примечание редакции не заставило меня предположить, что она придает этой статье серьезное значение. Это соображение, гражданин редактор, побудило меня обратиться к вам с несколькими словами возражения по поводу невероятных уклонений от истины со стороны автора упомянутой статьи.
Он упрекает прежде всего русских революционеров в том, что они никогда не оказывали сопротивления своему правительству в его страсти к завоеваниям, постоянно угрожающей Европе. Этот упрек кажется мне до чрезвычайности нелепым и совершенно недостойным помещения на столбцах вашей газеты.
Пока народ томится под игом деспотической власти, может ли он (будь он русской, немецкой, французской или какой-либо иной национальности) помешать правительству предпринимать войны, грозящие независимости других стран, если он не обладает даже силой, необходимой для того, чтобы отстоять свою собственную свободу? Оказывает ли немецкий народ, глубоко нами уважаемый, какое-либо противодействие многочисленным нападениям своих властителей на иностранные нации (на поляков, датчан) и на саму Германию? Препятствует ли он им заниматься ремеслом русских жандармов и выдавать наших политических эмигрантов другу и покровителю этих властителей, царю Всероссийскому? Не ясно ли для каждого разумного человека, что народные желания не имеют ныне ничего общего со стремлениями правительств (как в России, так и во всякой другой стране) и что правительство является всюду не выражением, но отрицанием народных стремлений? Это так ясно, что должно быть теперь понятно всякому, как бы слеп он ни был.
Но если это так, не должно ли признать, что тот, кто все же дает себе труд отождествлять действия правительств с интересами народа, обнаруживает либо неслыханную степень невежества и наивности, либо очень дурные намерения, в которых он не решается сознаться? В обоих случаях он оказывает истине и общему делу народов дурную услугу, и я не могу скрыть, гражданин редактор, что мне очень тяжело было встретить в вашей уважаемой газете и в вашей партии такого сорта (невинного) дурака или софиста.
Далее он упрекает меня в том, что я даю русскому правительству название «татарско-немецкого». Я называю его немецким не только потому, что царствующая у нас династия Шлезвиг-Готторпского происхождения, но также и в особенности потому, что Петербургское правительство всегда пользовалось исключительно услугами этой расы ублюдков – чиновников-дворян и чиновников-буржуа, которые являются преданными слугами всех княжеских дворов, склонных содержать их и платить им, и которые не имеют ничего общего ни с немецким народом, ни с немецкими рабочими, хотя и происходят из Германии. Когда эти люди, составляющие, так сказать, отбросы знатных немецких родов, не находят службы в Германии, так как все чиновные и военные должности уже заняты, то они приезжают в Россию, где их принимает правительство, проникающееся их духом, и где они находят широкое поле для своей деятельности и для своей жестокой эксплуатации.
Возможно ли, что «автор русских писем» – человек, которого редакция «Volksstaat» называет одной из главных опор социал-демократической партии в Германии, – простирает свой патриотизм до того, что принимает сторону всех немцев, входящих в состав нашего чиновничества и нашего войска и являющихся самыми ревностными палачами и самой верной опорой империи? Не должен ли был бы я скорее предполагать, что социал-демократическая партия отвергает всякую связь не только с немцами, которые отдаются служению русскому царю, но также и с частью немецкого общества, образующей в Германии и против Германии военный и гражданский мир и бюрократию? Или, быть может, «автор русских писем» думает, что в Германии все идет как нельзя лучше и нечего больше желать? Значит, там уж нет ни дворянства, ни буржуазии, ни бюрократии, ни полиции, ни высшей жандармерии, ни войска, которые угнетают и эксплуатируют рабочие массы? Все немцы образуют, значит, одну семью, живущую в свободе и равенстве. Тогда Германия, в которой так сильно чувствуется рука русского царя, представляет собой настоящий рай! Увы! к сожалению, каждый номер вашей газеты доказывает противное: глубокое недовольство царит в вашем рабочем мире, и «Volksstaat» является красноречивым и откровенным выражением этого недовольства. Вы не свободны, вы не равны и вы не счастливы. Вас эксплуатирует привилегированное меньшинство и вас угнетает педантичная и в то же время грубая организация вашего официального мира, налагающего оковы на вашу свободу. И как раз потому, что эти элементы, родившиеся и воспитанные в Германии, но с которыми вы, тем не менее, должны бороться, чтобы освободить от них Германию, – как раз потому, что они переселились в Россию и отождествляют себя там с нашим правительством, я позволил себе назвать это последнее «немецким». Мы, русские, судим об этом национальном вопросе гораздо более здраво и нам чужды все эти тонкости патриотизма, которые, вдобавок, находятся в прямом противоречии с основными принципами социализма. Мы очень хорошо знаем, что неограниченная власть лишает человеческого достоинства не только всех без исключения людей, которыми она непосредственно пользуется, – любой национальности и расы, но, хотя и в меньшей степени, и всех тех, кого она угнетает. Мы объявляем во всеуслышание и напрямик, что все русские чиновники, наводняющие Польшу, Литву, Малороссию, балтийские провинции, Финляндию, Кавказ, включая и Великороссию, мою родину, в более тесном значении слова, равно как и все те, которые служат в качестве представителей царской империи за границей, являются и не могут являться ничем иным, как мерзавцами, способными на любое преступление и любую гнусность. Мы с отвращением отвергаем всякую солидарность с действиями нашего правительства, – внутри ли или вне России; но именно поэтому мы вынуждены считать дураками или бессовестными людьми всех тех, кто смеет утверждать, что существует, хотя бы, малейшая симпатия или малейшая связь между действиями правительства и стремлениями народа, первой жертвы этих действий.
Далее автор «Русских писем» говорит: «Было очень легко направить революционный дух, проявившийся в декабрьском восстании 1825 года, против поляков и турок»[17]. Это бесспорная, наглая ложь и, высказывая ее, наш анонимный обвинитель рассчитывал на полную неосведомленность немцев относительно заговора и восстания декабристов. Возьмите в руки книгу «Из мемуаров русского декабриста» (появившуюся в Лейпциге)! Вы увидите, что пять главных вождей этого заговора были повешены, а все остальные приговорены к каторжным работам и сосланы в сибирские рудники. Можно ли, следовательно, сравнивать революционные идеи и действия наших декабрьских заговорщиков с пассивным послушанием большинства русских офицеров, которые, подобно офицерам всех других стран, отправляются туда, куда правительство считает благоугодным их послать? Если бы автор «Русских писем» был добросовестным человеком, то он должен был отметить, что в русской армии нашлось около сотни офицеров, рожденных в богатстве и знатности, но пренебрегших, однако, своим рангом, своей карьерой и всеми преимуществами своего общественного положения, чтобы посвятить себя святому делу освобождения народа; и затем он должен был бы указать число немецких офицеров дворян или мещан, поступивших так же.
Наш анонимный обвинитель начинает письмо в «Volksstaat», говоря с некоторым злорадством: «Герцен умер; берлинская «Zukunft» («Будущность») покончила с деятельностью Бакунина в Германии и тем самым свела на нет его влияние во Франции и в Англии»[18]. Я дал себе труд прочесть эти «Русские письма» и могу сказать по поводу них лишь то, что они так же нелепы, как и отвратительны, полны клеветы, лжи, нелепостей и каждая строка их обнаруживает величайшее невежество и бессильную злобу. Возможно ли, что подобные писания могут производить хотя бы малейшее впечатление на столь ученое и добросовестное немецкое общество! Что же касается Бакунина, то я могу только сказать, что он, если судить по тому влиянию, которым пользуются его сочинения и его имя в России, и по той ненависти, которую он внушает русскому правительству, далеко не «умер». К тому же, так как он еще очень жив, то он сам сможет ответить, если сочтет это нужным.
Пока что я должен сделать еще одно замечание. Эти личные и полные ненависти нападки возмутили меня и вызвали во мне твердое убеждение, что автор «Русских писем» преследует здесь интригу, не имеющую ничего общего с великим делом освобождения народов, – это, впрочем, должно броситься в глаза каждому, читающему его статью. Степень его равнодушия к этому делу международной важности можно сравнить только со степенью страсти, с которой мы, русские революционеры, желаем торжества этого же дела. Он бы охотно похоронил под грязью, которой он нас забрасывает, всех русских революционеров, между тем, как мы счастливы, когда встречаем новых братьев, безразлично из какой страны – французов ли, немцев, испанцев, бельгийцев, итальянцев, англичан, даже турок и китайцев, при том, конечно, условии, что они согласны бороться вместе с нами против политического деспотизма правительств и против экономического деспотизма привилегированных классов[19].
Автор «Русских писем» настолько любезен, что предлагает мне политическое наследство Герцена и Бакунина и назначает меня вождем русской эмиграции. Это – попросту смешно. У этого господина, видимо, и намека нет ни на демократическую мысль в голове, ни на социалистическое чувство в сердце! Пусть он знает, что среди нас не имеется вообще вождей и диктаторов, и что мы занимаемся кое-чем другим, а не играем в эти детские и в то же время тошнотворные игры пустого тщеславия. Поле деятельности широко, и для каждого имеется место. Дело, предпринятое нами, так трудно и так велико, что никогда не будет достаточно отдельных, объединенных сил для выполнения его. Но, провозглашая меня наследником и вождем, этот господин настолько любезен, что дает мне совет, или, вернее, диктует предписания, которым я должен следовать. Он предлагает мне устроить вместе с моими товарищами заговор против внешней политики царя, чтобы положить конец его страсти к завоеваниям и посягательствам на Европу. Это, действительно, совет нелепый сверх всякой меры. Где найдется заговор, который мог бы помешать внешней политике правительства, не сломив предварительно могущества его внутри страны? Итак, обязанностью каждого демократа и каждого революционного социалиста, не являющегося простым болтуном и не играющего в детские игры, но стремящегося к серьезной деятельности, должно быть прежде всего уничтожение ига своего правительства. И так как в Европе повсюду царит угнетение, то кто может сомневаться в пользе и необходимости союза социалистических демократов всех стран против объединенных деспотических правительств? Но автор «Русских писем» не хочет допустить нас в этот союз: «Совместная деятельность русских революционеров, – говорит он, – с революционерами Западной Европы может быть принята нами в соображение только тогда, когда...» и так далее[20]. Этот господин соображает, следовательно, что предложение, которое я сделал в моем письме, опубликованном в «Marseillaise» и «Volksstaat», относилось к людям его покроя! Если он причисляет себя и революционерам Запада и если бы действительно было много подобных ему людей среди социал-демократов Европы, то у нас явилось бы лишь одно желание – бежать возможно дальше от такой компании, так как мы не можем иметь ничего общего с людьми, которые еще не избавились от национального чванства.
Мы можем заключить союз только с теми, положение которых так же невыносимо, как и наше, и которые по этой причине так же счастливы, как и мы, когда встречают новых союзников, новых соратников – безразлично какой национальности. За эти последние месяцы, когда вся европейская полиция преследовала меня по пятам, я нашел прибежище и братский прием у рабочего класса всех стран Запада. Я нашел поддержку у этих бедных, эксплуатируемых капиталом людей, положение коих ни в коем случае не лучше нашего. Здесь сызнова убедился я в искренней и полной общности стремлений и желаний, существующей среди угнетаемых и эксплуатируемых всех стран. У этих добрых и благородных рабочих я не встретил ни малейшей тени недоверия и тех национальных предрассудков и чувства узкого патриотизма, которые сквозят в каждой строке, в каждом слове автора «Русских писем». Не странно ли, что чувства, воодушевляющие немецких рабочих, менее знакомы ему, чем мне, все же иностранцу? И не доказывает ли это, что пропасть, отделяющая большую часть журналистов от рабочих масс, сделалась настолько велика, что чужеземные рабочие лучше и скорее столкуются с немецким народом относительно вещей, составляющих предмет их общих желаний, чем писатели, вроде «автора русских писем».
В убеждении, что социальная проблема не может быть разрешена одной изолированной страной и что эта проблема является существенно интернациональным вопросом, мы, русские революционеры, давно уже отбросили все предрассудки и узость национального чувства и сознали крайнюю необходимость тесного союза всех угнетаемых Европы и всего мира. Мы не обманулись в наших ожиданиях. Преисполненные любви к нашим братьям, социалистам Европы, мы нашли в их среде все то участие, которое мы ожидали. Рабочие всех стран встретили и приняли нас, как братьев, и протянули нам свои сильные, честные руки потому, что эти дети народа знают нужду не из книг, но из действительности, из повседневной жизни, и потому, что для них слишком ясна необходимость объединения с целью общего освобождения.
Этим объясняются неслыханные успехи Международного Товарищества Рабочих, и оттого именно это уже мощное Товарищество растет не по дням, а по часам. Не достойно ли сожаления, гражданин редактор, что газета, подобная вашей, предназначенная быть выразителем чувств и желаний народа, допускает сотрудничество писателей, так мало понимающих эти чувства и желания?
Автор «Русских писем» задает мне, наконец, много вопросов, напоминающих допросы русской полиции: где, когда, как? и так далее. Не воображает ли он, что я буду рассказывать первому встречному о том, как я ускользнул из рук Третьего Отделения, «тайного кабинета Его Величества» (тайной полиции)? Но если б я сделал подобную нескромность, я заслужил бы презрение всех серьезных людей и совершил бы акт измены по отношению ко всем товарищам, помогавшим мне в этом бегстве. Цель, которую я поставил себе в моем письме, опубликованном «Marseillaise» и «Volksstat», вовсе не заключалась в том, чтобы рассказать европейской публике мою историю, «мое прошлое», но попросту в том, чтобы представить этой публике подлинные отношения, существующие между русским правительством и людьми, работающими для освобождения народа в России. К тому же многие эпизоды моего бегства и раскрытия заговора сперва были опубликованы нашими тайными газетами, а затем перепечатаны многими газетами Запада. Они были по необходимости неполны, и я удивляюсь, как это автор «Русских писем» не воспользовался этим, чтобы написать еще несколько нелепых писем. Должен ли я вам признаться, господин редактор, что я от души смеялся, читая курьезный русский перевод его письма, написанный, очевидно, самим автором и опубликованный в вашей газете рядом с оригиналом. Ясно, что этот господин хотел таким образом показать немецкой публике, что он понимает русский язык, и тем самым придать больше веса своим выводам. Если даже оставить без внимания грамматические ошибки, самодельные и совершенно неверные окончания, которыми он снабжает существительные, прилагательные и глаголы, и поистине забавное незнание употребляемых им слов, все же останавливаешься в изумлении перед крайне нелепой конструкцией его речи.
Ясно, что он не знает ни слова по-русски и что он ничего не понимает ни в отдельных словах, которыми он пользуется, ни в вещах, о которых он говорит. Чтобы понять смысл последней фразы его письма, я должен был прибегнуть к немецкому оригиналу, и я признаюсь, что в нем я также не мог усмотреть какого-либо смысла. Итак, разрешите мне еще раз, господин редактор, выразить протест против появления подобных писаний и подобных писателей в вашей газете. Те, которые хотя бы немного понимают по-русски, при чтении таких статей только пожмут плечами. Кроме того, дух, внушивший их, – дух ограниченный, злонамеренный, недоброжелательный, вдобавок весьма неостроумный, лишенный даже здравого человеческого разума и к тому же чрезвычайно невежественный. Как могла эта статья быть принята такой почтенной газетой, как ваша, органом рабочих Германии? Не правда ли? Ваша цель – не сеять раздора между народами, – это было бы лишь слишком по душе правительствам, – но, наоборот, объединять эти народы в общей деятельности[21].
Но статьи, подобные статьям автора «Русских писем», если допустить, что они вообще оказывают на кого-либо какое-нибудь влияние, могут лишь вызвать разлад между народами. В убеждении, что вы сами честно и пламенно желаете полного выяснения отношений, как уже существующих, так и долженствующих завязаться между революционными русскими рабочими и освободительным движением в Европе вообще и в Германии в частности, – прошу вас, гражданин редактор, не отказать в опубликовании в вашей газете этого письма, равно как и других статей о России, которые мы намерены вам вскоре прислать.
С совершенной симпатией и уважением к вам, как защитнику дела рабочих, дела честных людей всего мира.
Нечаев.
[1] Материалы для биографии Бакунина Том III.
[2] «Письма Бакунина к Герцену и Огареву» Драгоманова. Стр. 286.
[3] Это утверждение Нечаева не соответствует действительности.
[4] Нам неизвестно, когда Нечаев подвергался «розгам» и так далее. И эти утверждения относятся к области вымыслов, с помощью которых Нечаев пытался, с одной стороны, воздействовать на европейское общественное мнение, с другой – поднять свой революционный вес.
[5] В газете (фамилия Каткова ошибочно напечатана: «Камцов».
[6] «Несколько слов к молодым братьям в России». Напечатано в «Переписке Бакунина с Герценом и Огаревым», под ред. М. П. Драгоманова, Женева, 1896, стр. 463.
[7] Предыдущее письмо.
[8] «Адресованного редактору Марсельезы» – не было напечатано в Volksstaat.
[9] У Полонского здесь «действительный».
[10] У Полонского «заключенная в них обоих».
[11] Ломоносов был. в Германии в 1736-1741 годах
[12] У Полонского «философия».
[13] У Полонского «спекулятивной философией».
[14] У Полонского «неравенства,».
[15] в рукописи в зачеркнутом варианте здесь значится «идеи, выдвинутые Бисмарком в отношении изучения истории Огюста Конта»
[16] У Полонского «болеть страданиями народа».
[17] «Der revolutionäre Geist, welcher sich im Dezember aufstande des Jahres 1825 zeigte, wurde leicht gegen die Polen und Türken hin abgeleitet». Русский перевод Боркгейма: «Революционный дух, показанный во время Декабристов (1825), легко отвлекался к Турции и Польше».
[18] ) «Herzen ist tot. Bakunin ist für Deutschland in der Berliner «Zukunft» abgetan worden und damit sein Einfluss in Frankreich und England auf nichts gedruckt». Русский перевод Боркгейма: «Герцен умер; действие Бакунина относительно Германии было уничтожено в Берлинской газете и стало быть его влияние во Франции и Англии ничего не значит».
[19] Далее идет текст второго письма, являющегося заключением этой работы.
[20] «Das Zusammenwirken der revolutionären Russen mit den revolutionären Westeuropän, kann erst dann von uns in Betracht gezogen werden wenn» – u. s. w. Русский перевод Боркгейма: «Русское революционное сообщничество с революционными людьми Запада... нами не может быть рассуждаемо прежде, чем»...
[21] К этому месту письма редакция «Volksstaat» сделала следующее примечание:
«Наша цель самая простая в мире: проникнуть до самого основания истины, и, по всей вероятности, это будет достигнуто. «Автор русских писем» – один из самых испытанных товарищей наших, – мы вынуждены повторить это ввиду инсинуаций выше помещенного письма, – ответит сам, как только это ему позволит состояние его здоровья». Ред. «Volksstaat».